Демьян — баснописец

Период баснетворчества почти закончен для Д. Бедного: начиная с 1918 года он обращается к басенному жанру весьма редко. Агитка, песня, марш, сказка, частушка, поэма, эпиграмма — вот репертуар поэта в последнее десятилетие. Но здесь мы ставим себе специальную задачу — задачу ознакомиться с басней Д. Бедного. К этой форме поэтического творчества он обращался наиболее часто в период дореволюционный. Правда, В. Шкловский находит, что басня «весьма мало совпадает с понятием поэзии». Однако, это утверждение ничем не обосновано, и полемика его против А. А. Потебни — бессодержательна. В басне, несомненно, наличие поэтического начала; если же это отрицается, то, вероятно, потому, что, во-первых, басня относится к типу малых лирических жанров, а во-вторых, потому, что в басне сочетается поэтический элемент (образ) с прозой (вывод, обобщение, нравоучение). Мировые произведения («Фауст», «Война и мир», «Братья Карамазовы», «Потерянный и возвращенный рай») дают нам примеры намеренного отступления автора в область прозы. Тем более не может опорочить поэтического произведения та доля прозы, которая является его необходимым ингредиентом. Есть еще причина, препятствующая пониманию истинного значения басни. Суть в том, что басня вообще относится к дидактическому жанру поэзии. Вследствие этого с ней ассоциируются уже с детских лет переживания, весьма далекие от поэзии. Если к этому присоединить то обстоятельство, что образы басни зачастую нарочито тенденциозны, что басня не получила у нас особой культуры, что в этом смысле от Крылова до Д. Бедного промежуток ничем не заполнен, — а сроку ему без малого сто лет, — то станет понятным недооценка. этого жанра творений.

Между тем, тонкие знатоки художественного слова — Мицкевич, Лессинг и даже Гёте ценили басню именно как поэтическое данное. Салтыков-Щедрин где-то записал, что истинный баснописец, т. е. такой, который зажигает сердца, может явиться только в стране лютой тирании, долгого гнета и исконного рабства. Если расшифровать подцензурное значение этой мысли, то станет ясным, что M. Е. Салтыков хотел заявить свою надежду увидеть в России великого баснописца. В стране вековой деспотии, где удушалась всякая свободная мысль, где необходимость породила особый подцензурный, «эзоповский» язык, — в этой стране естественны распространение иносказания и культура аллегории. Этот стиль получает распространение не только в публицистике, он находит свое место и в изящной литературе. Примеры и имена общеизвестны: Пушкин, Лермонтов, Грибоедов, Кольцов, Тургенев и многие другие. Однако, было бы ошибкой думать, что причина лежит исключительно в драконовских правилах и законах о печати царских сатрапов. Нет. Существуют и другие мотивы. Аллегория как поэтический образ находит у нас, в стране крестьянской, некую благоприятную для себя подпочву. Ведь в нашей изящной словесности нетрудно отыскать элементы национального фольклора. Между тем, сказка, скоморошья притча, легенда, загадка — все это зачастую как раз и приобретает поэтический отпечаток именно вследствие наличия в них привкуса иносказания. Эмоциональная окраска аллегории способна сообщить произведению значительную художественную силу. Напряжение ее, естественно, возрастает, когда формы метафорического претворения особенно близки читателю, когда созвучность их культувируется от самого его рождения, когда они захватывают самую задушевную, интимную, наиболее родную ему сферу. Именно так и обстоит дело с рабочекрестьянскими массами. Народная словесность, наиболее близкая им, богата иносказательным элементом. Аллегорическая образность доступна, понятна и желанна. Вот где, очевидно, разгадка того обстоятельства, что после революции басня не только не исчезла, но получила какое-то неслыханное доселе распространение.

Басни Демьяна Бедного имеют многомиллионного читателя. Слава поэта растет с каждым годом, растет настолько, что даже за границею гадают (и не могут разгадать) о корнях его очарования. Он оставил далеко позади себя не только европейских баснописцев XVIII века, он превзошел Крылова, ибо его басня полна нового значения. В ней новый дух. Она вдохновлена новыми целями, она поставила перед собой новые задачи.

Баснописец — прежде всего пропагандист и агитатор. В этом основная сущность классической басни, ибо худосочная, лимфатическая басня неизбежно пресна. Басня — это род публицистического оружия. Лишенная остроты политического предназначения, она тотчас и непобедимо теряет свой аромат. Вне публицистики — басенной поэзии нет, и басня вырождается, обесценивается, линяет. Тонкий вкус Лессинга, пророческое вещание Щедрина, деловое изыскание Потебни совпадают как раз в этом. Выньте из басни ее общественную сердцевину — останется безыдейная пародия, побрякушка, а сам поэт-баснописец никнет подобно сломанному паяцу. Положение усугубляется тем, что в басне органически заложен элемент прозы. Две стихии должны соединить свою мощь, чтобы преодолеть косность, инертность басенной морали: эмоция общественности и художественность образа.

Только соединенная энергия этих двух начал способна сообщить басне адекватную ее инертности динамичность, иначе от басни остается одна эмблема, голый символ; игра действующих лиц замирает, лики холодеют и застывают в скульптуру. Наоборот, творения Д. Бедного полны кипучего движения. Динамизм революционной борьбы, напряжение классовой ненависти, неистощимый жар коммунистического строительства сообщают его произведениям особый ритм. Басня представляет собою вид дидактической поэзии, и в качестве таковой она должна располагать совершенно своеобразною заостренностью. Поэтому в сюжете своем она необходимо должна развертываться в напряженном темпе. Ослабление последнего разжижает самую басню и сводит на-нет заключение ее. А читатель басни должен понимать, да и понимает, что вся суть в развязке. Здесь концентрируется интерес. Все прочее — лишь подготовка. И вот художественно препарировать целесообразную завершенность басни — большое искусство. Заключение хорошей басни вспыхивает неожиданно, как световой эффект. Эта вспышка дает особое освещение сложившемуся образу (если не тут же формирует его), переключая свет неуловимым мановением. Перемещение лучей изменяет мгновенно картину, и образ пленяет не только оформленностью, но и сюрпризом. Творение зажигается, как вспышка магния. В этом кроется своеобразная эмоция. Когда подобным художественным приемом пользуются американские новеллисты (Джек Лондон и особенно О. Генри), они сдабривают его большой долей приключенческого, трюкового элемента. Отсюда особая пряность их произведений. Демьян Бедный избегает авантюрного привкуса, а вместе с тем динамичность эффекта не оскудевает.

Возьмем басню «Ерши и вьюны». Меньшевики — вьюны очерчены весьма характерно. Всё на своем месте. Язык соглашательский уложен в басенные строфы изумительно. Игра и разновидность метров стихотворной речи — прекрасны. Замечания автора — неподражаемы. Одним словом, басня представляет собою образчик в смысле аксессуаров. При всем том снимите, нейтрализуйте последнюю заключительную реплику, и басня теряет весь свой внутренний смысл; обеспложенная, она уже не только не отражает устранения меньшевиков, но — что важнее — она меркнет как лозунг, она теряет свое агитационное значение; больше того: она не рождена как басня; это просто картинка, диалог, небольшая сказочка, даже поучительная, если хотите. Но весь смысл названной басни в мгновенной вспышке последней строки. Она звучит как лозунг, и это был лозунг ленинской школы. Точно так же звучит заключение басни «Кашевары». Это — призыв. В художественной форме изложена система большевизма. Острая настойчивая непримиримость ко всем уклонам от большевизма — основная черта Ленина и его учения. Меньшевики предлагали приспособиться к легальному царскому режиму, вести работу «по-европейски», ликвидировать подполье. Лозунгом они выставляли не революционную борьбу, а конституционную, скатываясь к методам и чаяниям буржуазных либералов.

Рабочее движение насмеялось над ликвидаторством. Уже 1912—1913 годы показали, что самая гуща рабочего класса вновь революционна, что пролетариат жаждет схваток, что методы 9 января (петиция) не возвратятся, что их заменит массовая политическая стачка с революционными лозунгами. Оживление рабочего движения накануне войны выразилось именно в огромном росте числа политических стачек. При этом передовой бастующий рабочий отнюдь не замыкался в скорлупу цеховых интересов; он остро ставит вопрос во всей его политической широте, обращая взоры масс к революционной борьбе. Вот эта динамика, динамика высшей формации, осмысленная и обоснованная диалектикою революционной стратегии, и составляет движущую силу демьяновских басен. В этой силе поэт черпает вдохновение. Эта мощь оплодотворяет эмоциональною струею его творения; вот где тайна созвучия творчества Д. Бедного интимным переживаниям рабочекрестьянских масс. Взаимное тяготение переживаний трудящихся, с одной стороны, и овеществленных, оформленных переживаний поэта — с другой, будет крепнуть до тех пор, пока обе стороны будут черпать свои силы из истоков революции.

Интересно отметить, что басни Крылова вызывают самые разноречивые толкования, а читатель и критик давал им всевозможные применения. Достоинство это или недостаток? Вдумчивые исследователи басенного образа полагают, что существо басни — в ее цельности и единстве действия. Ежели басня может допускать несколько (притом противоречивых) выводов, то, стало быть, она органически несовершенна, а с педагогической стороны — безидейна. Этот порок не только обнаруживает отсутствие у автора твердых идей, но и еще опорочивает басню как литературное произведение, ибо нейтрализует принцип единства действия. Мораль басенных произведений Крылова чаще всего не подымается выше правил «житейской мудрости». Но что представляет собою «житейская мудрость» благонамеренной части общества времен Николая I! Сам Крылов — человек равнодушный, старомодный, обмякший — редко и скупо реагировал на события общественной жизни. Лишь изредка блеснет его талант политическою сатирою. А больше всего занимала его неблагодарная задача насаждения нравственного самоусовершенствования, в каковом болоте увязло его недюжинное дарование. На этом поприще он не знал высшего стимула вдохновения, а одного холодного, бесстрастного ума недостаточно для поэзии, тем более дидактической. Правда, И. А. Крылов не всегда был таким. Начал он свою литературную деятельность смелой и яркой сатирой. Но царица Екатерина была недовольна его работой в сатирически-обличительных журналах «Зритель» и «Меркурий». Крылов подвергался аресту и высылке из столицы. Таким образом, как видно, он унялся не сразу. В конце концов репрессии достигли цели, они отшибли у него охоту раздражать власть: он усвоил мудрое правило, что по вопросам политическим надо держать язык за зубами. Будь он более стоек в своих убеждениях, он дал бы подлинную басню, а не искаженную, равнодушием выхолощенную житейскую мораль. Поддавшись давлению, он заглушил в себе большое дарование. «Русская жизнь, — говорит В. В. Каллаш, — загубила в Крылове одного из величайших наших сатириков, направив его сатирическое дарование по узкому и тесному руслу, не дав ему правильно развиться, даже во многих отношениях исказив его». Вот где разгадка пресного привкуса от крыловских басен.

«Мы не знаем, что такое Крылов»... — писал Пушкин А. А. Бестужеву весной 1825 года. В самом деле, личность баснописца была загадкой уже и для современников. Императрица Екатерина преследует его арестами и ссылками, а в 1813 году он лично читает в Зимнем дворце свои басни императрице Марии Федоровне. Неистовый Белинский посвящал Крылову восторженные статьи, а правительство горячо чествует того же Крылова на 50-летнем юбилее его литературной деятельности. Виге ль не может отказать Крылову ни в одном даровании, а Сперанский честит того же Крылова «порядочным невеждой». «Крылов был, несомненно, популярнее всех своих современников, даже Пушкина и Гоголя»¹. Но странно: почитатели баснописца комплектовались во всех слоях общества, до царского дворца включительно.

Г. В. Плеханов находит симптомы пессимистического равнодушия уже в издаваемой Крыловым в 1789 году «Почте духов». Когда мы нынче рассматриваем эти переплетенные в телячью кожу томики «Почты духов», мы не можем пройти мимо того несоответствия, что подписчиков на «Почту духов» насчитывалось 80 (!), а тиражи крыловских басен уже при жизни Крылова достигли цифры 77000 (!). Разумеется, передовая радикальная интеллигенция, к которой принадлежали Новиков, Радищев, Крылов, была весьма малочисленна в конце XVIII века, потому и «Зритель», пользовавшийся успехом, имел всего 170 подписчиков. Это было время, когда «наиболее передовая часть тогдашней интеллигенции начала мало-помалу утрачивать веру в самодержавие»². Однако, самодержавие не утратило веры в свои силы и расправлялось с просветителями уверенно и энергично. В 1790 году появилось в продаже «Путешествие из Петербурга в Москву». Автор был немедленно схвачен, и царица самолично руководила судом, приговорившим Радищева к смертной казни, которая была заменена Сибирью. Новиков вскоре оказался в Шлиссельбургской крепости. Тут же случилось, что всех издателей сатирического журнала «Зритель», т. е. Крылова, Клушина, Дмитриевского, Плавильщикова, «брали под караул». Крылов увидел, что дело может кончиться плохо, и бросил сатирическое перо. С этого времени он встает на скользкий путь: темна его история 1793 —1806 годов. Картежник, бродячий музыкант, приживальщик, он кочует из города в город, с ярмарки на ярмарку, и вдруг в 1806 году появляется в Петербурге с тремя первыми баснями: среди них была и знаменитая басня «Дуб и трость». В этой аллегории — весь Крылов. Ему надоело бороться и подвергаться опасности быть вырванным с корнем; то ли дело скромная тростинка; из всех талантов она наделена наинужнейшим: она умеет гнуться и изгибаться; это ее и спасает. Насколько тема эта занимала баснописца, можно судить по тому, что от него осталось несколько десятков вариантов этой басни. Буря 1825 года прошла мимо Крылова; самодержавие сломало и его дарование, как искрошило порывы Радищева и Новикова, как впоследствии извратило русло творческого потока Достоевского и многих других. Безвременье екатерининского режима растоптало темперамент Крылова, загнало его внутрь навсегда; этим определилось уже и самое его дальнейшее творчество.

Лучший портрет И. А. Крылова принадлежит художнику С. Дицу; рисунок этот хранит все черты холодного, умного равнодушия, пессимистического покоя; он вполне гармонирует с известными воспоминаниями И. С. Тургенева, дивившегося Крылову: «Нельзя было понять, что он — слушает ли и на ус себе мотает, или просто так сидит и «существует»? Ни сонливости, ни внимания в этом обширном, прямо русском лице — а только ума палата да заматерелая лень»...

В этом — весь Крылов, вся премудрость его басен.

Иное дело Д. Бедный. Его басня парит и вьется подобно красному вымпелу. Она революционна до последнего знака препинания. Каждый образ дышит то классовой ненавистью, то трепещет сердечной пролетарской симпатией, а над всем зданием его творений реет единая идея революционного служения. Его басня не только завершена единством сюжета и образа, но и увенчана единством высшего понимания, единством революционной концепции.

Утверждают, будто басня представляет особый вид эпоса (басенного) и потому должна вызывать рассудочное, покойное раздумье, грустную улыбку, тихий упрек, покаяние. Пустяки! Внимательные исследователи басни настаивают на злободневном значении басни, на практическом применении ее, ибо непосредственно она — прежде всего публицистический инструмент. Басня — политический памфлет, басня — лозунг, басня — плакат, басня острого политического содержания — это истинная басня, оправдывающая себя как особый вид поэзии. Такова басня Демьяна Бедного. Его басня проще басен Крылова. В ней нет лирических отступлений и живописных украшений, введенных Лафонтеном. И здесь выигрыш за Демьяном, ибо в басне изукрашенность и умиление — лишний, не оправдываемый композицией груз, препятствующий основной цели. Зато с какою силою развертывается в его басне сатира!

«Басня, как нравоучительный род поэзии, в наше время — действительно ложный род; если она для кого-нибудь годится, так разве для детей... Но басня, как сатира, есть истинный род поэзии», — так учил В. Г. Белинский³.

Нравоучительная окраска — характерная черта крыловской басни: сатиры-то как раз в ней мало. «Личность Крылова вся отразилась в его баснях, которые могут служить образцом русского себе на уме⁴. Но ценилась Белинским не эта черта обиходной мудрости, а именно та изюминка, что слагалась из сатирических элементов. Сатира в басне — соль и букет.

Сатира немыслима без публицистического устремления. Чем ближе она к текущей злободневности, тем сатира острее.

Сатира — как будто и легкий род творчества; но это только кажется. На самом деле живое сатирическое изображение — задача очень трудная, ибо соблюдение художественных пропорций дается только подлинному поэту. Склонность к излишествам в этой области такой же порок, как и всюду; носители осуждаемых свойств должны оставаться гибкими характерами, а не вырождаться в кучу навоза. Отрицательные типы вообще даются легче, чем положительные. Правда, будучи направлена против единичного лица или события, сатира быстро стареет. Однако, если творения сатирика служат идеалу, высокому, исторически оправданному, массам близкому, тогда сатиры-однодневки входят звеньями в общую цепь событий как отдельные страницы одной великой истории. Перечитывая ныне дореволюционные стихи Демьяна, посвященные предреволюционной злобе дня, мы знакомимся с подлинной историей. Поэтическое обличение предвоенной действительности и картины войны позволяют нам возродить в памяти, и притом в художественной форме, облики царских министров, думских депутатов, «столпов общества», провинциальных сатрапов. Если бы эти очерки имели безыдейный характер обывательского зубоскальства, то цена их была бы ныне невысока. Но ввиду того, что портреты писались по определенному плану, подчиненному мудрости партийного руководства, они сейчас выстраиваются перед нами в историческую галлерею. Краски еще свежи, контуры очерчены резко. Их черты и жесты, их черные мысли и черные дела оживают при свете исторического аспекта.

Басни Крылова часто обслуживались удачными иллюстрациями, где звери разодеты в людские платья, а голове и корпусу персонажей сообщено смешение черт скотских и человечьих. Эта звериная осатанелость отрицательных действующих лиц много оживляла тексты басен. Демьяновых попов, кулаков, святых ханжей и обирал следовало бы также запечатлеть в соответствующих рисунках. Но это дело очень нелегкое. Оно не всем дается и требует напряженного усердия. В 1895 году В. Серов, по предложению Мамонтова, занялся иллюстрированием басен Крылова и проработал над ними углубленно и интимно в течение пятнадцати лет. Эти гениальные эскизы пером, карандашом и тушью — лучшая интерпретация Крылова. Но сколько же раз переделывал художник каждый рисунок! Иллюстрировать Демьянову басню еще труднее: она острее, злее. Басня Крылова рассудочна; Демьянова басня взрывчата. Крыловская басня ленива и апатична; Демьянова — начинена огневым задором. Для басни Демьяна нужен сатанинский карандаш Франческо Гойя, ибо каждая его басня — маленькая революционная комедия, насыщенная такой дозой страсти, что спокойной руке мирного художника не уловить всей силы драматического движения Демьяновой сатиры. В этой области наш поэт — как рыба в воде. Сатира Демьяна Бедного жгуча, как крапива, а виды её разнообразны и универсальны.

Далекий от вульгарного подтрунивания, Д. Бедный довел до совершенства стихотворную сатиру, почти забытую со времен Некрасова. К сожалению, история русской художественной сатиры не исследована, что мешает установить связь литературных исканий Е. А. Придворова с предшествующими мастерами. Одно несомненно: Демьян внимательно изучил старую русскую сатиру народного творчества. Влияние народно-поэтической стилистики сказывается на демьяновских заголовках, на именах, на оборотах речи и пр. Иногда нет-нет, а из-за плеча демьяновского персонажа лукаво воззрится прищуренный глаз сказочника или осклабится широкий рот бродячего «мастера смехотворства» — древнего скомороха.

Белинский признавал за баснями Крылова большую художественную ценность и тайну их художественности искал в их народности. В самом деле, Крылов так свежо выделялся на фоне романтических изысков; — разумеется, Белинскому нравилась не та народность, что прельщала Ф. Ф. Вигеля, который говорит, что народность Крылова — это «весь характер простого русского народа, каким сделало его татарское иго, тиранство Иоанна, крепостное над ним право и железная рука Петра»... Белинский ценил в крыловских баснях отражение «русского практического смысла, русского остроумия и юмора, русского разговорного языка; они (басни) отличаются и простодушием и народностью». В другом месте читаем: «Народность, есть своего рода талант, который, как всякий талант, дается природою, а не приобретается какими бы то ни было усилиями со стороны писателя. И потому способность творчества есть талант, а способность быть народным в творчестве — другой талант, не всегда, а, напротив, очень редко являющийся вместе с первым».

Все это верно, и все это относится к басням Д. Бедного во столько же раз больше, чем к басням крыловским, во сколько крат читатель первого многочисленнее читателя крыловской эпохи. Демьян Бедный — пролетарский поэт, но он нашел заветные пути в деревню; веселый балагур, едучий, мудрый, он — желанный гость: сказочник, песенник, запевало, народный бахирь. Смех его, ядреная речь, потешная, крепкая, живучая — служат высокой идее.

Сатира в ассортименте смеха представляет собою особый вид комического: смех сатиры служит возвышенной цели и весь построен, весь вызван одною высокой идеей. Смех сатиры — особый смех: смех едкий, с горечью, с сарказмом, смех сардонический, отличный от беззаботного смеха уже потому, что цель сатиры — агитация, поучение. Ценность Д. Бедного — в близкой рабочему люду художественной правде. Суть здесь кроется не только в рациональном, логическом соответствии истине, не только в объективном совпадении изложенных фактов с действительностью (это само по себе), а дело тут в особом, достигаемом эмоциональными средствами, смутно сознаваемом читателем-массовиком, сродстве классовых чаяний, симпатий с поэтическими ликами, действиями и ситуациями. В этом — особая тайна творчества Д. Бедного. Интимность, рожденная поэтическими образами, закрепляется в душевное доверие, некое психическое созвучие, когда читатель из рабочих и крестьян, усвоив предлагаемое произведение, опускает грузную ладонь на книгу и восклицает: это — нашинское! Или — тоньше: когда от читателя не услышишь этого восклицания, когда даже самая эта формулировка не возникает в его голове и не складывается, когда формируется и шевелится одна неосознанная симпатия, а симпатия переливается в сочувствие, согласие, убеждение. Лев Толстой в одном из своих писем к H. Н. Страхову высказывает суждение, что Крылову просто повезло, что слава его незаслуженна, а простонародничанье фальшиво. Верная мысль. Но Толстой упустил из виду, что Крылов, пиша о народе, писал не для народа. Фальшь крыловских басен, их двуликость, двусмыслие вскрываются во весь рост лишь нынче, в наше время, когда истинный народ, рабочие и крестьяне, вплотную подошли к литературе, когда эта последняя впервые получает всестороннюю оценку в аспекте интересов широких масс. А ценность демьяновской басни тем и высока, что массам она родственна, близка и созвучна.

В этом — редкое очарование поэта Д. Бедного.

Д. Бедный возродил басню: он, перенеся ее в новую эпоху, обновил басенный строй, освежил стилевой лад басни. Демьян — страстный любитель старинной басни и коллекционер. У него хранится долго считавшийся единственным экземпляром, исключительный раритет, книжечка «Притчей Эзоповых», изданная во времена Петра Первого. Как известно, Эзоповы притчи — в числе первенцов переводной изящной литературы — пользовались в Петровскую эпоху большим вниманием. Первое их издание (если не считать отпечатанных в русской типографии в Амстердаме у Тессинга) было предпринято по приказу Петра в московской типографии в 1708 году, — вот из этого-то выпуска томик и хранится у нашего баснописца-коллекционера⁵.

Басни Эзопа переводились на русский язык неоднократно, но лучшие переводы сделаны Демьяном Бедным. Девятнадцать из них помещены во втором томе Собрания сочинений. Разумеется, они не так выпуклы, как оригинальные Демьяновы басни. Эти последние драматичны и подвижны, как состязающиеся персонажи.

Выше мы отметили динамичность, свойственную Демьяновым произведениям. Трактовка ситуаций, общая композиция, темп, действующие лица — все это служит одной цели: осветить и уяснить движущие силы революции. Неукротимая мощь революции, ее жаркое дыхание, трепет ее передаются строфам и воплощаются в стихах. Отсюда их громокипящий ритм, живой водой омывающий, бушующий, огненный, сокрушающий. Отсюда рельефная четкость положений, скульптурная завершенность поз и особая драматическая сила диалога. Басня коротка. Она не может позволить ни вступлений, ни характеристик, ни описаний. Обстановка и декоративный фон зачастую содержатся уже и только в заглавии. Рампа и софиты включаются одновременно с появлением персонажей. Действующие лица выводятся мгновенно и, не медля ни секунды, обрушиваются друг на друга репликами. Диалог ведется с напряженной экспрессией и вдруг — зачастую совсем неожиданно — блистающий финал! Свет молниеносно переключается, эффект эпилога опрокидывает начавший было слагаться ошибочный абрис, чтобы тем рельефнее очертить истинный, нужный автору образ. Так сконструирована хорошая басня. Так построены басни Демьяна Бедного. Напрашивается невольное сходство басни с драматическим произведением, и место басни становится еще более неопределенным в литературной триаде: лирика, эпос, драма. Если одни теоретики относят басню к лирическому жанру, а другие — к эпическому, то не меньше оснований видеть в ней элементы жанра драматического, поскольку она приспособлена для сценической интерпретации. Слово, жест, интонация в басне сугубо действенны. Басня — это миниатюра-драма, микро-комедия, с упрощенными ремарками, с укороченной перспективой, с минимальным фокусным расстоянием. Все перипетии сведены в своей сверкающей быстроте к поглощающему спектр диску, а развязка, разрешение следует непосредственно за «драматическим узлом», завязкой. Основным элементом драматического произведения считается борьба, но она же составляет сущность хорошей басни, и разве лучшие басни Демьяна — не поединок, не турнир! Два начала ведут постоянную борьбу у Демьяна. Идея великого исторического «богатырского боя» вдохновляла его с первых его литературных шагов и руководит им посейчас. Два класса в смертельном единоборстве сражаются не на живот, а на смерть. Эти два класса — главные персонажи демьяновских произведений. Оба действующие лица нападают, оба защищаются. Бой кипит не переставая. Напряженность его не ослабевает, но формы боя меняются сообразно обстановке. Большевистское искусство маневра находит свое отражение в творчестве нашего поэта. Поэт служит рабочему классу; директива партии — его отправной пункт, а цели пролетариата — его путеводная звезда. Вступив на литературное поприще в эпоху «между двумя революциями», он с тех пор неуклонно идет по пути служения рабочему классу вот уже в течение полутора десятка лет. Начало литературной деятельности Е. А. Придворова относится к годам тягчайшей реакции. После подавления революции 1905 —1907 годов разоренное правительство проводило политику лютой реакции. Революционные организации были разгромлены. Партия ушла в глубокое подполье. Интеллигенция быстро ликвидировала свое касательство к революции. Уходили по одиночке, уходили группами, обосновывали «идейно» свой уход установкой знаменитых «Вех» против героического порыва и революционной борьбы. Эпоха отчаяния, эпоха покаяния рождает в мертвом море литературы Арцыбашева, Вербицкую. «Конь-блед», «Санин», «Ключи счастья» пользуются шумным успехом на фоне «литературного распада». Распускается пышным цветом порнография, утоляющая вкусы мещан и буржуазных люмпен-интеллигентов. Смердяков диктует спрос; он предъявляет свои свинские требования эстетствующего мещанина. Истощенная, упадочная почва родит литературные язвы: санинщину, передоновщину, отечественные «цветы зла». Попав на российскую почву из-за рубежа, поэзия упадка нашла у нас благоприятную обстановку. Уайльд, Д'Аннунцио акклиматизировались и дали пышные ростки среди мещанства. Мещанство уездное (окуровское), мещанство столичное (богема), взаимно презирая друг друга, в сущности, делали одно и то же дело: культивировали самоуслаждение, крайний индивидуализм и литературное его выражение — безыдейное эстетство.

Между тем столыпинская хуторская реформа вела к расслоению крестьянства, к обезземеливанию бедноты, с одной стороны, и к образованию кулачества — с другой. В хозяйстве намечались сдвиги. Условия мирового сельскохозяйственного рынка способствовали росту у нас капиталистических форм сельского хозяйства. В этот же промежуток перед империалистической войной в России выкристаллизовывается финансовый капитал, а начиная с 1911 года возрождается и рабочее движение. Партия напряженно следила за ростом пролетариата, и вот уже в начале 1911 года Владимир Ильич писал: «Признаки подъема в некоторых отраслях промышленности, летние и осенние забастовки рабочих, намечающееся оживление в профдвижении, студенческое движение, уличные манифестации — впервые после нескольких лет контрреволюции — все это вместе взятое безусловно должно быть охарактеризовано как начало оживления в общественной жизни нашей страны» («Начало оживления», том XI, ч. 2, стр. 175). Хозяйство страны, быстро оправившись от потрясений 1905—1907 годов, стремительно вступило на путь роста. Городское население возросло за время от первой революции до империалистической войны в полтора раза. Число рабочих в крупных преприятиях увеличивалось еще быстрее. Трестирование и синдицирование охватывают тяжелую и легкую индустрию. Банки решительно вторгаются в промышленность, в торговлю, подвергаясь в то же время процессу объединения. Господство финансового капитала получает неоспоримое признание. Буржуазия получила новый приток крови, что немедленно отразилось в литературе появлением кубо-футуризма.

Поэт Е. А. Придворов был застрахован от всех вышеназванных течений буржуазного русла: он был верен рабочему классу и его авангарду — партии. Эстеты, равно как и футуристы, символисты и акмеисты, проходили мимо него. Ни «Экстравагантные флаконы», ни «Ананасы в шампанском», ни подражатели Маринетти его не соблазнили. Он не пошел за ними. Он оставался верен рабочему классу. В стихах его звучали иные мотивы. На смену милосердным призывам Т. Гуда и Ады Негри зазвучали боевые фиоритуры. Впервые пролетариат имел талантливого, продуктивного и всецело ему принадлежащего поэта.

Гейне нередко сменял лиру на боевое перо и обратно. В Демьяне сочетались одновременно и певец и воин. Мятежный гений Байрона не мог служить угнетенным, ибо Байрон прежде всего — индивидуалист. Демьян — массовик. Чуткое ухо Ленина не замедлило отметить это достоинство Е. А. Придворова и никто иной как Владимир Ильич очень быстро оценил Демьяна Бедного. Всем известен рассказ тов. М. Ольминского, о том, как Демьян Бедный появился в, большевистской «Звезде», как «его очень быстро стал высоко ценить тов. Ленин». У Ольминского же далее читаем, какое впечатление производили стихи Демьяна Бедного на рабочего читателя... «Маленькое стихотворение, напечатанное два года назад, сегодня встало опять перед мною:

Полна страданий наших чаша,
Слились в одно и кровь и пот.
Но не угасла сила наша:
Она растет, она растет!

Вполне был прав поэт, сказавши эти слова... Сила рабочих не угасла»!⁶

Ассортимент демьяновских басен поистине изумителен. На все вопросы, волновавшие массы, он откликался, подобно пушкинскому эху. Вопросы профессиональные и партийные; черносотенные злодейства; произвол царского правительства и местных помпадуров; казнокрадство, бюрократизм — все это запечатлено в его баснях. Ценность этих произведений бесспорна; она не блекнет с годами — она иногда даже усиливается в перспективе сосредоточенного света изучаемой истории. Художественная изобразительность и публицистическая экспрессия его басен оценены массами по заслугам. Дарование его растет, крепнет. Круг читателей ширится. В годы гражданской войны он обнаруживает себя в качестве первоклассного батального мастера. Крупные общественные деятели ищут его литературного сотрудничества. Он общепризнан.

В чем же его очарование? В чем сила его особого дарования, того дарования, которое так ценится массами, которое сообщает ему пленительность и обаяние? К сожалению, у нас литературная критика мало занимается этим. О Демьяне Бедном написано много, но систематического исследования его творчества еще нет. А между тем он представил новые образцы красочности, внутренней теплоты, темпераментной передачи. Ему свойствен трепещущий драматизм — столь редкое явление в наши дни кризиса драматургии.

Одна из особенностей его таланта — живое перевоплощение речи, или то, что Пушкин называл «истиной разговоров». Мы уже отмечали, что в Д. Бедном кроется потенциальный драматург. Речь его персонажей свидетельствует об этом как нельзя лучше. По реализму языка он может быть поставлен наряду с Островским. Внешняя правда выражения внутренних переживаний часто срывается даже у недюжинных мастеров, и только первоклассные поэты овладеют этим искусством. Дается это нелегко; надо полагать, что успех этот и Демьяну достался путем длительного и вдумчивого изучения предмета. Зато какая гибкость, какой лаконизм, какое богатство!

Он сознает это свое мастерство, ценит его и дорожит им, и мастерство это поистине весьма ценно.

— Я басню разяснять не стану. Дело в том,
Что в восемь строк она вместилась вся удобно...

(«Слепой и фонарь»).

Он владеет словом, как лучший музыкант инструментом, подавая самые неожиданные реплики, откликаясь лукавым напористым словечком, затараторив скороговоркой, и, вдруг споткнувшись непреодолимым заиканием, замолкает как-раз там, где вы пугаетесь продолжения речи.

У Салтыкова-Щедрина в «Губернских очерках» фигурирует содержатель постоялого двора, продувной малый Архип. Вот образец его разговора:

«Что и говорить, сударь, — известно: худо — не хорошо, а хорошо — не худо; так лучше уж, чтобы все хорошо было»...

Ловкий пройдоха, он под назойливым пустословием скрывает свою низкую расчетливость. Вот этот Архип и есть родоначальник всех болтунов, заик и прочих кулаков-говорунов, обделывающих свои делишки под мнимо-бестолковое лопотанье.

— Мы, братцы, грит, одна семья...
Как, значит, вы, да, значит, я...

Наивно-хитрая наглость бьет фонтаном. Белыми нитками шитая «дипломатия». Это ведь представитель той буржуазии, которую первый манифест РСДРП характеризовал словами: «чем дальше на восток Европы, тем в политическом отношении слабее, трусливее и подлее становится буржуазия»... Вот эта самая хамская буржуазия, подхалимствующая, холуйствующая в передней губернатора, тем подлее в своем качестве работодателя. Испуганная революцией 1905 года, она крепко поняла, что блок буржуазии с рабочими массами немыслим. Чем чаще она это вспоминала, тем напряженнее становился ее язык.

Обычный прием хитреца, чтобы выиграть время посреди разговора, — прибегнуть к мнимому кашлю. Эта уловка довольно вульгарна и практикуется неотесанным купчиной:

Хозяин потчует под праздник батраков.
— Я, братцы, не таков,
Чтоб заговаривать вам зубы...
Судьбину вашу — кхе! — я чувствую вполне...

(«Предпраздничное»).

Речь свою купчина пересекает искусственным паузами, чтобы оправиться и пораздумать, какое впечатление производит эта его речь. Другой вариант того же приема: предприниматель и рад поговорить, да не может: заикается.

Тов...арищи! В борь...бе... все ль средства хороши?
Ну... ну... к чему... н...алог на ба...ры...ши?

Смеяться над органическим дефектом нехорошо. Не так ли?

Пустое, это — симуляция. Разгадка в том, что богатей прикидывается перед рабочими заикой, а в своем кругу, где сходятся

...мошна с мошной
Да толковать почнут, кого где можно скушать,
Вот тут бы нашего заику и послушать:
Заика речь ведет — что чистый жемчуг льет,
Не как-нибудь: скороговоркой.

(«Социал-заика»).

Чаще всего приемы эти практикуются купечеством, кулаками, фабрикантами, т. е. людьми, ведущими переговоры с рабочими, с батраками и устраивающими свои дела под видимостью взаимного соглашения. Прямого административного нажима они избегают, используют его как ultima ratio.

Иначе ведет себя царский администратор. Всесильный, он разговаривает решительно и нагло, не затрудняя себя экивоками и не прибегая к уловкам. Произвол и хамство по отношению к населению были усвоены на всех ступенях бюрократической лестницы вплоть до городового и даже дворника («Администратор»). Однако, встречались ситуации, когда никакая наглость не могла превзойти подлости и низости поступков упившегося властью и беззаконием сатрапа. Изображенный в басне «Натуралист» нижегородский губернатор Хвостов (впоследствии министр внутренних дел) при всем своем хамстве не может соблюсти барского величия: до того подло его поведение. Речь его прерывается и густо пересыпана вводными и нечленораздельными звуками: хе-хе, мол, дескать и пр.

Но все же лучше всего удается Д. Бедному упоминаемый выше оборот, когда хозяин, купец, эксплоататор юлит, хитрит и будто в самом деле заплетается речью, симулирует суконный язык. Характерно здесь именно это притворство, наивная хитрость, реализуемая в покашливании, пустом многословии, мнимом заикании. Это речевое явление совершенно отлично от дефективной речи у гоголевских персонажей. Эти последние путаются, топчутся на месте, жестикулируют вследствие органического косноязычия, являющего естественное следствие худосочия мысли, умственной недоразвитости. Иное дело — хитрец-кулак. Этот дома и среди себе подобных поет соловьем, а заикание употребляет лишь в качестве делового приема. Там, где европейский негоциант, действовавший в условиях «демократии», практиковал изощренные операции, — наш купчина, ограждаемый полицейским режимом, обходился доморощенным изобретением, российской ухваткой. Сойдет, мол, и так! И сходило.

Однако, начиная с 1911 года, наряду с намечающимся промышленным подъемом возобновляется экономическая борьба рабочего класса. Вскоре она окрашивается в политические тона и к 1913 году выливается в массовые стачки. Вот теперь уже положение стало серьезнее, и Дерунов встревожен. Ему чудится призрак 1905 года. Он не в себе: «чай, есть и у меня... ют эти, как их... нервы». Культура проникла и к нам: купчина Гордеич познал вкус «нервов»... Его речь прерывиста, движения растерянны, и это уже не симуляция. А когда в 1914 году пронеслось дыхание революции, «Гордеич утром в воскресенье» почувствовал себя плохо; удар скосил его:

Воды! — вопит он, прочитав газету,
Спа...си...бо... душно как!

(«Утро»).

Теперь уж буржуй не прикидывается, а заикается всерьез. Язык заплетается от страху. С испугу лопотанье граничит с бредом; того и гляди, хватит «кондрашка». Предчувствие не обмануло буржуазию: конец был поистине ближе, чем она это допускала.

Демьян Бедный — враг многословия; болтливость он рассматривает как порок. Экономичность речи свойственна ему всегда и везде и граничит с лаконизмом. Эта убористость фразы — характерная черта пролетарской поэзии. Она бросается в глаза уже при первом взоре, при самом беглом знакомстве с творчеством рабочих-поэтов. В этой бережливости находит свое отражение суровость быта. Изнемогавший в непосильной работе крестьянин, ведший суровое существование рабочий, носившие на руках вековые мозоли, а на лицах — суровые морщины, не культивировали пустого, изнуряющего многословия. Обильное сверх меры балагурство не пользовалось успехом в рабочей среде. Зато ценится удачное mot. Бонмотисты — не редкость в народе. Они знают себе цену, и талант их всегда находит признание. Вот этот самый дар — особая речевая сметка чисто народного характера — нашел себе место в творчестве Демьяна.

У мужика у одного С зарубки память соскочила.

Вот подлинный живой язык народных масс, притом язык с изюминской, с остротцей, а вот покруче:

Видать, хороший человек
И пьяница из пьяниц.

В этой простодушной фразе пьяненького Артема («Радость») кроется много лютого сарказма, бьющего из самых мужицких родников. Вообще крестьянские присказки, поговорки и обороты часто находят себе место в стихах и особенно в баснях Е. А. При-дворова, приближая их к народной словесности. Поэт не скрывает этого. Сын крестьянина, он ловко владеет народной речью и, умело пользуясь этим, достигает особой с крестьянством интимности. Никто не позволит себе разговаривать с мужиком в таких тонах, как Демьян.

Емелька, мазан я с тобой одним елеем
И говорю с тобой, как с братом иль отцом:
Не будь, Емеля, подлецом,
А наипаче — дуралеем.

После подобных комплиментов деревня должна бы обидеться и возненавидеть его. Ан, нет—любят. Да еще как любят! Это общепризнано. В прелестных своею грустью стансах «Русь Советская» Сергей Есенин высказывает тихую обиду: деревенский комсомол заучивает и распевает стихи Д. Бедного, а не его, Есенина, стихи. Но ведь, это так естественно. Никто из крестьянских поэтов, ни Клюев, ни Орешин, — никто не пользуется в деревне и десятою долею популярности Демьяна, несмотря на то, что этот последний совсем не крестьянский поэт, и никогда им не был. Надо разобраться в этом недоразумении. Когда квалифицируют Д. Бедного как крестьянского поэта, то исходят из темы басен, из стиля, характера шуток поэзии, а главное, вводит в заблуждение автокритика поэта. В самом деле:

— Мой ум — мужицкой складки, —

заявляет он в одном из самых задушевных своих стихотворений («Маяк»). О своем мужицком происхождении, о симпатиях, о связи с деревней и крестьянским миром Д. Бедный упоминает часто, охотно и всегда с тихой какой-то искренностью.

В печальных странствиях, в блужданиях по свету
Я сохранил себя природным мужиком... —

вспоминает поэт, вскрывая с грустью «Письмо из деревни». Сермяжная братия ему близка по крови, и, ставши пролетарским поэтом, он не забывает ее. Родители его — крестьяне. Вырос он в деревне. Говорит хорошо на украинском языке и знает отлично мужика великоросса и украинца. Он писал и пишет много и часто для крестьян, солдат и красноармейцев. Деревня его понимает и любит. Что же из того? Дает ли это нам основание включать его в категорию крестьянских поэтов? Нисколько. Сам поэт понимает это прекрасно и предупреждает:

Хоть мужики мне и родня,
Но правда все-таки родней мне и дороже.

(«Добрая душа»).

Мелкобуржуазной правде Клима Титькина противопоставляется высшая правда, правда пролетариата, борющегося и строящего новую жизнь. Этой правде поэт служит всегда и беззаветно, и только в аспекте революционной деятельности Демьяна можно дать ему истинную оценку. Рассматривать его творчество вне рядов ВКП(б) и вне партийной литературы — бесполезная и безнадежная работа. Здесь сложился его талант, здесь рос его духовный облик, здесь он весь. Его творчество — это «поэзия рабочего удара», а сам он пролетарский поэт, и притом лучший наш пролетарский поэт. И именно по той причине, что он поэт-партиец и ленинец, он всегда в нужные минуты поворачивается «лицом к деревне»; это-то и вводит в заблуждение; за это он попадает под номенклатуру крестьянских поэтов.

Еще в качестве аргумента⁷ приводят имена его персонажей. Это-де мужицкие имена. В недалеком будущем в среде рабочей молодежи будут обычными именами Владилен, Май и им подобные. Эти имена долго будут звучать, как символ победы в перекличках жизнерадостного Комсомола, ибо вместе со всем старым хламом рабочий класс выметет и старые косные святцы. Но это — дело будущего, а в прошлом в наших рабочих поселках звучали зачастую те же имена, что и в деревне. Оно и понятно: рабочий класс наш молод, вышел из крестьянства и связан с ним доселе кровными узами. Вот почему мужичьи имена не должны нас удивлять. Далее, надо иметь в виду, что эти имена зачастую нечто иное как псевдонимы. Точно так т. Ногин избрал себе простонародную кличку «Макар» или т. Самойлова имя «Наташа». Имена Виктор⁸ или Конкордия⁹ непривычны уху русского рядового рабочего, крестьянина, простолюдина. С этаким паспортом не найдешь ни доверия, ни сочувствия. Немудрено, что персонажи Д. Бедного, действующие лица его басен и сказок прозываются Андронами, Луками, Одарками и т.п.

Наконец, не надо упускать из виду, что имя — зачастую символ. Этим художественным приемом пользовались Толстой, Достоевский, Островский, Гоголь, Пушкин и т.д. Мы знаем Раскольникова, Фердыщенко, Болконского, Друбецкого, Расплюева — все эти фамилии полны значения; авторы их выдвигали как целевое звукосочетание. То же делает и Демьян. Давая действующему лицу то или иное имя, автор тем самым может уже несколько охарактеризовать его облик. Так, в басне «Кашевары» меньшевики фигурируют как Кузьма да Ерема; это сочетание имен вызывает известную всем ассоциацию, точно так же, как имя Емеля («Зарубка») и др. Равно известны всем фигуры Сысоя Сысоича («Алтынников», «В церкви»), Митюхи и Ванюхи («О нашем новом экономическом курсе»), Тита-ленивца («Тит-лодырь») и т.п. Поп Ипат фигурирует у Демьяна в нижеследующих баснях: «Борьба и месть», «Ах вы, сени, мои сени», «Верная примета», «Крещение», «Райский выкуп», «Урожай», «Утешитель», «Деревенские мужики», «Толкователи» и др.

Повторяя так часто и настойчиво одно и то же имя, автор создает в нашем сознании некий образ, конкретную фигуру носителя этого имени. В этом постоянстве кроется свое внутреннее целесообразное художественное понимание. Начинается с того, что случайный персонаж становится привычным, далее он приобретает облик знакомого и, наконец, с течением времени становится героем. Таковы у Демьяна Корней-мошенник, а после — Корней Гордеич Дерунов («Климов конь», «Корней», «Дерунов, 1001» и др.) господский прихвостень Моекй («Натуралист», «Мерзостная роль» и др.), богатей Псой («Грешник», «Псой», «Затейник» и др.), батрак Лука («Беда», «Май» и др.). Зачастую под этими крестьянскими псевдонимами скрываются самые неожиданные лица, как то: Виктор Чернов («Корней»), ликвидаторы («Кашевары»), белая эмиграция («Климов конь») и др.

Современные Демьяновы басни дают богатую портретную галлерею западноевропейских дипломатов, политических деятелей, банкиров, шантажистов, соглашателей. Или поэт берется за наших отечественных советских бюрократов, попустителей, мещан; попадает иногда целому ведомству, объединению, предприятию. Мелькнет игривый шарж, закивает злая эпиграмма, улыбнется дружеская пародия. Гротеск в этих случаях неизбежен. Заостряя угол, продолжая линию, углубляя свето-тень за пределы действительности, он, поэт, делает видимым и для невооруженного, ординарного глаза то, что замечает лишь острый взор художника. В этом — художественная целесообразность комедийности. «Смех — великое Дело, — замечает Гоголь, — перед ним виновный, как связанный заяц». Правду сказал Гоголь, хоть сам он лишь изредка оперировал смехом этого сорта. Для этого он был слишком консервативен. Его художественный замысел и главный инструмент оформления — это юмор. У Демьяна — бичующая сатира.

Вместе с тем гнев демьяновского сарказма способен вызывать не только горькую щедринскую улыбку, — нет. Параллельно ненависти складывается эмоция смеха, символа нашей победы. В одном из первых своих рассказов М. Горький передает полуфантастический обмен мыслей писателя с читателем. «И еще, говорит последний: можешь ли ты возбудить в человеке жизнерадостный смех, очищающий душу. Посмотри, ведь люди совершенно разучились хорошо смеяться...» Демьян Бедный научил нас хорошо смеяться. Безыдейное, пустое зубоскальство в жанре дореволюционного «Сатирикона» и «Будильника» никогда не пленяло рабочих. Этот смех не проникал дальше мещанских гостиных. Хороший демьяновский смех, возвышающий, проникновенный, вселяющий бодрость самосознания, является могучим организационным средством новой пролетарской общественности. В этом смысле его смех особенно ценен в деревне, до сего времени не освободившейся от следов тяжелого прошлого. Взбодрить крестьянина, оформить его сознание, вселить в него уверенность в себе и доверие к передовому рабочему — эту задачу Демьян не упускает из виду. Как истый ленинец, он всегда стоял лицом к деревне. Вся моралистская проповедь Льва Толстого сводилась в конечном итоге к тому, чтобы научить людей стать Каратаевыми. Платон Каратаев с его пассивной верой как нельзя лучше выражает мировоззрение самого Толстого, носителя мелкохозяйческого идеала, крестьянского начала. Каратаевское непротивление, выхолощенная ко всем любовь, граничащая с равнодушием, в обстановке дореволюционной русской действительности могли гарантировать лишь безысходное рабство. Пришел Демьян Бедный и шершавой своей глоткой зычно взбодрил Каратаева, затормошил, стал задирать, научать, призывать.

Могло ли это нравиться царскому правительству?

«Аристократическая сволочь, — писал некогда Герцен в «Колоколе», — усмотрела чуть ли не призыв к оружию» в гневной лирике Некрасова. Тем более в творениях Демьяна усматривалось преступление, именовавшееся на языке дооктябрьском: «возбуждение ненависти одного слоя населения против другого». За это его преследовало царское правительство. Но не оно одно.

Его преследовали своим пренебрежением, высокомерием гнилые слои буржуазной интеллигенции. Версификатор, — гнусили эстеты, — но не художник. Никакого иного суждения и не следует ожидать от филистеров, воспитанников чеховских «человеков в футляре» и соллогубовских Передоновых. История оправдала творчество Е. А. Придворова и выбросила на задворки эмиграции наших «парнасцев». — «Склонность художников... к искусству для искусства возникает на почве безнадежного разлада их с окружающею их общественною средою»¹⁰.

Это звучит как приговор. Бесстрастные маски «формалистов» осуждены навеки, а признание пролетарского поэта Е. А. Придворова ширится и растет. Публицистическая его активность воплощается в фельетонах, читаемых миллионами. Песня его, затмив славу Беранже, организует сознание десятков миллионов крестьян на редкость удачной интерпретацией излюбленных народом речевых мелодий.

Героические поэмы возвысили Д. Бедного до Верхарна. Патетическая лирика вздымается временами (например «Клятва Зайнет») до силы пафоса Шиллера. Гармонические чары слова и музыкальности утверждают его в сердцах невиданнного доселе почитателя. Ему открылись неведомые доселе пути к сердцам непосредственным, наивным, простодушным. Знаток простых напевов, народного фольклора, он неутомимо изучает поговорки, причитанья, сказки, заговоры, народную разговорную речь. Чуткое ухо и неисчерпаемая любовь к угнетенным помогают ему находить пути к бесхитростным душам. Причина его успеха не только в содержании его стихов, но и в особой форме. Очевидно, что сочетание городского ритма с чисто народной мелодикой, это перекрестное опыление имеет успех, какого не могли достигнуть крестьянские поэты.

Мы сейчас уже находимся на первых ступенях невиданного культурного подъема. Хозяйственный наш рост — лучший тому залог и симптом. Очевидно, недалеко ждать того года, когда тиражи любимых поэтов возрастут в своем числе во много раз. Город и особенно деревня предъявят небывалый спрос на художественную литературу. Мы должны быть к этому готовы. В числе первых будут увенчаны небывалым спросом пролетарские поэты, а первым из первых будет Д. Бедный, тот поэт, для кого грандиозная концепция борющихся масс служит неоскудевающим источником вдохновения.

Примечания

1. В. Каллаш.

2. Г. В. Плеханов. «История русской общественной мысли». Изд. т-ва «Мир», 1917. Т. III, стр. 166.

3. Неизвестная статья B. Г. Белинского «Иван Андреевич Крылов» напечатана Н. Л. Бродским в «Печ. и рев.», № 4, за 1923 г., стр. 18.

4. Ib. стр. 19.

5. Собственно, теперь два томика, так как Д. Бедному посчастливилось разыскать второй, более исправный, экземпляр.

6. «Из эпохи «Звезды» и «Правды», стр. 52.

7. Я. Шафир. «От остроты до памфлета».

8. Подлинное имя т. Ногина.

9. Подлинное имя Т. Самойловой.

10. Г. Плеханов. «Искусство и общественная жизнь».

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница