Изломы пути. Глава 4

В университете студент Придворов проявлял недюжинные способности в лингвистике, и профессор предложил ему стажироваться на кафедре для приобщения к научной работе. От этого весьма лестного предложения пришлось, однако, отказаться. Студент жил в нужде, по-прежнему перебиваясь уроками; женитьба и переезд в скромную, по отдельную квартиру усугубили его тяжелое материальное положение. За стажировку ничего не платили, времени же она требовала большого, да и жизненные интересы у студента были иными, — и это, пожалуй, было главной причиной отказа. Его не прельщала научная деятельность в тиши кабинетов, за таблицами, справочниками, словарями. Интерес к науке о языке он питал действительно большой — впоследствии сам стал скупать словари и сидеть над ними часами. Но превратить это в свою профессию не хотел, — его привлекала живая литература, ему хотелось писать, хотелось вращаться в гуще жизни, чутким ухом ловить чудеса живой речи, перенося их в стихи.

И он писал. Писал в надежде когда-нибудь пробиться со словами горестной правды в большую печать. Писал и держал стихи при себе.

Среди журналов, издававшихся в российской столице, был один, где, пожалуй, могли бы прочесть с сочувствием такие стихи. Правда, орган этот был весьма осторожный. Перелистывая его, Придворов замечал, что ни редакция, ни авторы публикуемых в нем материалов, обсуждая вопросы текущей действительности, никогда не отваживались на радикальные выводы: они говорили о бедности народа, изображали крестьянскую нужду, разбирались в психологии деревенского труженика, жалели его, но не поднимались до идеи социальной борьбы.

Конечно, это был не революционный журнал, но он был по крайней мере демократичен по духу и вопреки своему названию — «Русское богатство» — говорил о русской бедности, а если уж о богатстве, то не о богатстве материальной жизни, а о сокровищах русской души. Привлекало к этому журналу и то, что редактировал его замечательный писатель-демократ В. Г. Короленко, а стихотворный отдел вел поэт-народоволец, в недавнем прошлом сибирский узник П. Ф. Якубович-Мельшин.

Как-то в 1906 году Придворову попалась в руки книга «Стихотворения, том второй, издание третье», где вместо фамилии автора стояли инициалы «П. Я.». Редко кто из грамотных русских людей — особенно любителей поэзии — не знал, что инициалы эти принадлежат Петру Филипповичу Якубовичу, — имя его было под строгим запретом, и книги выходили под псевдонимами. Даже самая популярная книга его — двухтомные записки о каторге «В мире отверженных» — появилась за подписью «Л. Мельшин». Кто же был этот загадочный человек, которого так боялись царские власти?

Выходец из стародворянской семьи, воспитанник того же факультета, где учился Придворов, Петр Филиппович по окончании университетского курса возглавил революционную народническую организацию «Молодая народная воля». В 1884 году, двадцати трех лет от роду, он был схвачен охранкой и после длительного заключения в Петропавловской крепости приговорен к смертной казни. Казнь была заменена долголетней каторгой, которую он отбывал в сибирских рудниках. С каторги его отправили на поселение. И лишь в начале нового века Якубович смог вернуться в Петербург. Но здесь ему не давали «вида на жительство», и он вынужден был осесть в одном из пригородов, в Удельной. Три раза в неделю приезжал он в редакцию «Русского богатства», где с 1904 года по приглашению В. Г. Короленко руководил отделом поэзии.

Имя поэта-каторжанина было окружено ореолом мученичества. О нем с благоговением думали многие молодые люди в России. К нему-то и решил обратиться со своими произведениями Ефим Придворов.

Для начала он выбрал три стихотворения — и все на одну тему:

С тревогой жуткою привык встречать я день
Под гнетом черного кошмара. Я знаю: принесет мне утро бюллетень
О тех, пад кем свершилась кара,
О тех, к кому была безжалостна судьба,
Чей рано пробил час урочный,
Кто дар последний взял от жизни — два столба,
Вверху скрепленных плахой прочной.
(«С тревогой жуткою...»)

О том же говорило и другое стихотворение — «Memento!» («Помни!»). Сынок-малютка, научившись читать, без всякого понятия произносит слова и цифры, напечатанные в газете: «В Москве — четыре, в Вильне — трое, в Варшаве — восемь, в Лодзи — пять...» Откуда знать юнцу-несмышленышу, что это скорбный перечень людей, возведенных на эшафот?

Вот с какими стихами решил обратиться студент к поэту-борцу. Он послал их почтой по редакционному адресу и спустя несколько дней был приглашен на беседу.

В назначенное утро — 28 ноября 1908 года — Придворов явился. Швейцар указал ему на дверь комнаты, где принимал Якубович.

— Что же это вы в угол забрались? — встретил редактор пришельца. — Идите, батенька, сюда поближе... Вы хорошие стихи прислали... Но разве можно в наше «конституционное» время писать такие нецензурные вещи? Сейчас же в кутузку угодите...

Рассказав присутствующим, как поэт в своих стихах перечисляет города, где совершаются казни, он продолжал:

— Ну, батенька мой, это уж никуда не годится... Стихотворение прекрасное. Очень прошу вас не бросать

занятия поэзией. Вы стоите на верпом и широком пути. Но такие стихи держите у себя про запас. Будем дожидаться прихода нового девятьсот пятого года...

Пришлось забрать рукопись и спрятать ее, но Якубович все же подбодрил молодого поэта — не только словами о «верном пути», но и обещанием напечатать несколько его стихотворений. Хотя добавил:

— Если, конечно, цензура не вырежет, что теперь нередко бывает. Как она отнесется, шут ее знает, хотя бы к этим строкам:

И минул год, еще один проклятый год,
Из трупов грозную воздвигший пирамиду...

— «Каких таких трупов? — завизжит наш цензор. — Где вы их видели?» Что вы ему на это скажете? Отрицать нельзя — совесть не позволит... Признавать тоже нельзя — журнал погубишь...

Когда посетители расходились, Якубович попросил студента задержаться. Почти шепотом он посоветовал ему сюда, в редакцию, больше не ходить, — редакционный подъезд все время под надзором полиции. Пусть лучше приезжает на дом, в Удельную. И дал свой адрес.

Благодаря Петру Филипповичу студент-филолог постепенно вошел в литературную жизнь Петербурга. На квартире в Удельной он познакомился с В. Г. Короленко и его дочерью. Там же бывали сотрудники «Русского богатства» — критики, писатели, публицисты. При содействии Якубовича молодой стихотворец стал посещать заседания Литературного общества в Петербурге. Наконец поэту-редактору удалось провести через цензуру четыре стихотворения Придворова, и они появились на страницах «Русского богатства» в 1909—1910 годах.

Автор делал тогда в поэзии, по сути дела, первые шаги (его прежние публикации были столь подражательны и слабы, что в счет не идут). Он внимательно присматривался ко всему новому в литературе, читал Брюсова, Скитальца, Якубовича, Блока, из более ранних поэтов — Фофанова и Надсона; он знал современную поэзию разных направлений, в том числе декадентскую. Об этом можно судить хотя бы по рецензии на «Книгу о русских поэтах последнего десятилетия», написанной им в студенческие годы и не получившей доступа в печать.

Сборник был составлен из стихотворений К. Бальмонта, А. Белого, 3. Гиппиус, Д. Мережковского, II. Минского, Ф. Сологуба, Вяч. Иванова, М. Кузмина и других. Краткое предисловие уведомляло, что книга «имеет целью представить тех из русских поэтов, которые наиболее ярко выразили современность, современную душу в ее утонченности и многогранности, в ее исканиях и достижениях».¹ Рецензия свидетельствует, что молодой литератор неплохо разбирался в том, какие именно стороны «современной души» раскрывала лирика декадентов. Он указал на бесславный путь, который прошли буржуазные песнопевцы с того недавнего времени, когда они выдавали себя за поборников справедливости и добра: «...подул другой ветер. Настало иное время, тяжелое, черное... Красный шелк к черту! Другую песню запели гг. декаденты. Очнулись они, пришли в себя и гордо подняли голову, ибо их это время, время пышного расцвета чертополоха» (т. 8, с. 262—263).

Рецензия датирована февралем 1909 года. Тогда автор не был еще близок к Горькому и к пролетарским поэтам, но сумел избежать какого бы то ни было влияния очень модной, быстро распространявшейся поэзии декадентства, и — более того — проникся враждебным к ней отношением. Сказались, видимо, здоровая, демократическая закалка, жизненный опыт, любовь к русской поэзии в ее лучших, классических образцах.

Придворов дорожил своей дружбой с Якубовичем, благоговел перед ним и бескорыстно ему помогал, разбирая его почту, отвечая на многочисленные получаемые им письма. Дружба эта укрепила студента в решимости пробивать себе путь в литературу, но путь этот — он чувствовал — должен был разойтись с народнической средой. Поэзия самих народников (и Якубовича тоже) была исполнена жертвеннических мотивов, это была лирика гражданской скорби, страдания, сочувствия народу, но не поэзия действия и борьбы. Волей-неволей молодому поэту пришлось искать себе пристанища в иной среде, более близкой по духу.

Тогда-то вошел в его судьбу В. Д. Бонч-Бруевич — литератор и ученый, известный своими передовыми убеждениями и занимавшийся среди прочего, составлением сборников современной поэзии. Придворову были известны труды Бонч-Бруевича по истории религиозных движений и два издания вышедших под его редакцией «Избранных произведений русской поэзии». Знал также, что тот готовит третье, дополненное издание сборников и что живет он на Херсонской улице в Петербурге.

Придворов отправил ему стихотворение «Memento!», приложив к рукописи письмо:

«Позволяю себе — отдать на суд Ваш стихотворение, с которым не знаю что делать? Почти уверен, что ни одна редакция не решится по нынешним временам принять его... Не знаю, — может быть, мои страхи преувеличены? И, может, Вы, глубокоуважаемый Владимир Дмитриевич, найдете моему стихотворению местечко в новом издании Вашего сборника?» (т. 8, с. 399).

«Местечко» в сборнике не нашлось: его бы прирезала цензура. Придворов, однако, не переставал посылать Бонч-Бруевичу свои стихи, и хотя они пока не уходили дальше адресата, но общение с ним морально поддерживало поэта. Иногда их связи прерывались — Бонч-Бруевич вдруг надолго пропадал, затем являлся снова... Жизнь его была для студента загадкой, но разъяснить ее он не смог, пока не сошелся с ним вплотную. На протяжении полутора лет Бонч-Бруевич и Придворов, живя в одном городе, поддерживали связь перепиской.

Их первая встреча состоялась весной 1910 года. Произошла она на квартире Бонч-Бруевича, которая — как и квартира Якубовича — вскоре стала вторым домом поэта.

Придворов ничего не знал о прошлом своего нового друга, который был десятью годами старше его. Не ведал он, что тот еще в девяностые годы был участником марксистских кружков и организатором подпольной печати, что несколько раз сидел в тюрьмах и девять с лишним лет провел в эмиграции; там он сотрудничал в ленинской «Искре», заведовал технической и экспедиционной службой партии, наконец, основал партийный центр по выпуску литературы, который назывался «Издательство И. Ленина и В. Бонч-Бруевича». В разгар первой русской революции Владимир Дмитриевич по заданию партии вернулся на родину, обосновался в Петербурге на правах свободного литератора и исподволь готовил возобновление партийных изданий.

Его квартира стала излюбленным местом явки большевиков. Сюда приходили по воскресеньям «на чай с лимончиком», а во время «чая» обсуждали партийные дела. Здесь бывали депутаты Государственной думы Г. И. Петровский, П. Г. Полетаев, И. П. Покровский; известные редакторы и публицисты М. С. Ольминский, М. А. Савельев, В. В. Боровский; активисты партии Н. П. Батурин и М. М. Эссен; по нескольку дней провели здесь в «бесте» (укрытии) П. Н. Ногин — при побеге из ссылки — и Я. М. Свердлов.

Убедившись в том, что Придворов искренне сочувствует революционным идеям, хозяин квартиры ввел его в круг своих постоянных гостей. При нем, не скрывая, говорили о связях с заграничным центром партии, где находился В. И. Ленин, планировали действия депутатской фракции Думы. Обсуждались при нем и литературные дела партии, рассматривались проекты новых изданий. В одно из воскресений Боровский рассказал, как он переводил на русский язык «Коммунистический манифест» Маркса и Энгельса.

Постепенно студент втянулся в чтение партийных брошюр. Он стал лучше разбираться в общественной жизни, в опыте минувшей революции и в проблемах сегодняшнего дня.

Однако совершенно внезапно вся эта деятельность, так глубоко захватившая поэта, приостановилась. В. Д. Бонч-Бруевич был арестован, и вечера на Херсонской прекратились. А судьба готовила новый удар: тяжело заболел Якубович-Мельнин, который совсем недавно переехал на Выборгскую сторону, в Петербург (наконец-то власти сняли запрет и зарегистрировали его паспорт в столице). Годы каторжного труда в рудниках, сибирская ссылка, да и последний арест (уже в Петербурге, в 1906 году) сделали свое дело. Придворов не отходил от постели больного, — тот угасал на глазах. Рано утром 17 марта 1911 года, едва забрезжил рассвет, Якубович скончался. Он умер на руках у жены и верного своего помощника-друга.

Все эти события тяжким камнем легли на душу поэта. С Волкова кладбища, где похоронили Якубовича, он вернулся опустошенным. Жизнь казалась бессмысленной и ненужной. Все самое дорогое было в ней потеряно. «Душа пуста, — писал о себе Придворов.— Холодна и пуста» (т. 8, с. 402).

Вот так ранней весной 1911 года человек оказался на «убийственном раздорожье». Уже нащупав свой путь в жизни, он вдруг утратил его.

Живя, немало зла ты встретишь на веку, —
Пусть не страшат тебя ни раны, ни потери.
(«Живя, немало зла...»)

Это написалось потом. А пока что точили душу, казались непереносимыми и раны и потери.

Примечания

1. «Книга о русских поэтах последнего десятилетия. Очерки, Стихотворения. Автографы». Пб. — М., <б. д.>, с. 3.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница