Изломы пути. Глава 1
Под именем Демьяна Бедного в русской печати выступал Ефим Алексеевич Придворов, уроженец села Губовка Александрийского уезда Херсонской губернии. Когда он родился (1 апреля 1883 года1), отец его был уже городским жителем. Земельный надел у отца был крохотным — всего пять десятин — и не прокармливал даже малую семью. Пришлось уйти на заработки в город. А ближайшим городом, в двадцати одной версте от дома, был Елисаветград (ныне — Кировоград). Там отца взяли чернорабочим на завод. Труд был тяжким, платили гроши, и он вскоре подыскал себе место сторожа в духовном училище. На церковном подворье стоял низкий бревенчатый домик — там он имел даровое жилье с бесплатными дровами. Весной 1886 года он решил взять к себе сына.
Так Ефимка в трехлетнем возрасте стал горожанином. Года через дна он уже помогал отцу чистить лестницы, убирать двор, носить воду, стеречь церковное добро. Лишь изредка выводил его отец на узкие тенистые улицы городка. Обращался он с сыном ласково, а когда тот подрос, попросил церковного дьячка обучить его грамоте. Учили Ефимку по часослову и псалтырю...
На службе в духовном училище отец, однако, не удержался; долго маялся он в поисках нового места, не имел твердого пристанища и решил вернуть сына в деревню. С наступлением летних дней (это было в 1890 году) отец отправил Ефимку к матери и деду. Вот там, с семи лет, и началась для мальчика жизнь, которая глубоко запала в память и отозвалась потом безрадостными звуками его лирической музы.
Издревле херсонскую степь прорезает узкая, извилистая, часто подсыхающая речка Ингул. Когда в середине прошлого века в Губовке поселились Придворовы, по обеим сторонам реки проходила, на первый взгляд, совершенно разная жизнь.
На правом берегу говорили по-русски, на левом — по-украински. На правом берегу было военное поселение, на левом — крепостная деревня. На правом свистели шомпола аракчеевских карателей, на левом — помещичьи батоги. Трудно сказать, на какой стороне жизнь крестьян была безысходной и страшней. Но Придворовы жили в военном поселении, и на них пали все тяготы существования так называемых «пахотных солдат».
Для крепостной России ничего странного в этом названии не было. Царизм не справлялся с расходами на содержание армии и поселял на казенных землях целые полки, которые совмещали военную службу с земледельческим трудом. Солдаты жили в избах, носили армейскую форму, проходили военное обучение, несли караулы, поддерживали гарнизонный порядок. Сверх того они выходили по команде на полевые работы и исполняли крестьянские трудовые повинности. Дисциплину поддерживали телесными наказаниями, каторгой, Сибирью. Начальником всех военных поселений России Александр I назначил своего временщика Аракчеева. Заведенный им палочный режим был черным знамением времени...
Таким крепостным солдатом и был в Губовке дед будущего поэта, Софрон Федорович Придворов. Едва ли не первым приобщил он внука к суровой правде жизни. У мальчика замирало сердце, когда старик начинал свои рассказы:
За долгий век, почесть, немало
Перетерпеть пришлося мук.
Хоть и теперь не сладко тоже,
А все, как вспомнишь старину,
Так холодок пойдет по коже.
Бывало, ропщешь: — «Правый боже,
За чью караешь нас вину?»
Томились люди, как в плену.
(«Ад и рай»)2
О прошлом рассказывал Ефимке дед, а вся нынешняя жизнь деревни была у него на виду. Как только мальчик вернулся из города, мать отдала его в подпаски, он гонял скот на луга, выходил с ребятами в ночное, скирдовал и возил сено. Живя в центре села, на большой проезжей дороге, он меньше всего был занят детскими играми: невольно втягивался в жизнь взрослых, наблюдая ее превратности и печали. В биографии поэта, составленной с его слов литератором Л. Войтоловским, дано живое описание сельских будней мальчишки.
«Против материнского дома, прямо через дорогу, находились шинок (кабак) и сельская «расправа». По целым дням сидел на завалинке Ефимка и смотрел в лицо деревенской жизни. Безгласная, безмолвная, порабощенная Русь, набравшись смелости в кабаке, дико горланила похабные песни, мерзостно сквернословила, бушевала, буянила и потом смиренно искупала свои кабацкие ереси покаянием в «холодной». Тут же, бок о бок с «холодной», где шла борьба с индивидуальными пороками перепившихся губовцев, развертывалась во всю крикливую ширь губовская жизнь на поле общественной борьбы: галдели деревенские сходки, кляня, шатались понурые неплательщики, орали и требовали недовольные жалобщики, и, гремя всеми струнами деревенской юстиции, «расправа» вселяла губовским мужикам уважение к основам помечищьего строя. А мальчик слушал и поучался»3.
Впрочем, «уважение к основам» не столько укреплялось, сколько расшатывалось на глазах у мальца. Многих пришлых людей довелось наблюдать ему в материнской избе, превращавшейся нередко в дом для приезжих. Здесь бывали и чиновники, и бродячие ремесленники, и разносчики мелкого товара, и беглые арестанты, и ходившие «в народ» городские интеллигенты. Попадались и мужики разумные, трезвые — не ровня бушующим в кабаках «еретикам». По всему было видно, что есть в народе силы, способные противостоять мерзости быта, произволу властей. Да и за живыми примерами недалеко было ходить.
Один из сыновей Софрона Придворова, то есть дядя Ефимки, Демьян, славился в Губовке своей правдивостью, смелостью, душевной чистотой. Он не мог мириться с нищетой и неправдой, покинул родную деревню и ушел в донские края. В скитаниях этих, длившихся двадцать лет, он счастья так и не нашел. Умер таким же бедняком, каким и родился (в деревне его называли «Демьяном-бедным»), но в памяти односельчан на всю жизнь остался правдолюбцем, ненавистником зла и обличителем произвола. Кличку, присвоенную ему односельчанами, поэт недаром избрал себе псевдонимом.
С ранних лет научился Ефимка добывать себе средства. Деньги, которые получал он за выпас скота, отбирала мать, жестоко обращавшаяся с мальчиком и обрекавшая его на полуголодное существование. Подкармливал Ефимку дед, да перепадало — то хлеба, то вареного картофеля, то кислого молока — от хозяек, когда он загонял во двор коров. Но был у него и побочный «промысел». Научившись рано читать церковные книги, он слыл в деревне лихим грамотеем. А у губовского попа Иеронима были и жития святых, и Четьи-Минеи, и душеспасительные книги, которые он охотно давал для чтения «голосом»: соберутся мужики и бабы, Ефимка сядет посередке и начнет читать вслух. За труд свой чтец получал пятаки. Если удавалось скрыть их от матери, тратил монеты на другие, гораздо более интересные, хотя и невзрачные на вид — дешевые, в бумажных обложках — книги: «Конек-Горбунок», «Миргород», «Мороз, Красный нос».
Был у Ефимки и другой доход. С покаянием или без оного, но в деревне часто умирали: одолевали сельчан болезни, голод, непосильный труд. А похоронный обряд был совсем не дешевым, — за одно только отпевание псалтырщик брал копеек восемьдесят, порою — рубль. Вот Ефимка и нарядился голосить по умершим, и к нему обращались все чаще, ибо пел он с выражением, а брал всего лишь двугривенный. Да и подпевал еще в церковном хоре у отца Иеронима.
Стал Ефим и деревенским стряпчим. Почерк у него был размашистый, ровный, слова ладно подходили одно к другому, и мужики — в большинстве своем безграмотные — просили его то написать жалобу, то выправить расписку, то настрочить письмо. И за это тоже — либо кормили, либо платили.
Впрочем, немало дней — а то и недель — проходило впроголодь, без всякого «дохода».
Характер у Ефимки был неровный. Бойкий и шустрый в мальчишеской жизни, завидуя людской отваге, он взял себе однажды за образец недюжинного мужика, бесстрашно промышлявшего отнятым у богатых добром. «Мечтой моей деревенской жизни, — рассказывал он впоследствии, — был деревенский конокрад Влас, такой красивый человек, который никого не боялся и крал лошадей у богатых людей. Я восхищался им, а он говорил: «Шустрый ты малый, далеко пойдешь, обязательно вором будешь». Это я принимал как высшую похвалу...»4
Но бывало и другое: жизнь так нещадно ранила и обижала его, лишая самого необходимого и жестоко унижая, что он впадал в отчаяние и подумывал, не уйти ли от мирского бытия, не спасти ли хоть душу свою в какой-нибудь монашеской келье. Видимо, что-то из читаных церковных книг все-таки запало в память и бередило незрелое воображение...
Но тут вмешался дед Софрон. Мудрый старик, острослов н насмешник, он давно уже разуверился в боге, хорошо знал будни церковников и так разрисовал внуку монашескую жизнь, что всякое желание приобщиться к среде богоугодных ханжей у мальчика отпало. Все крепче душа его прикипала к деду, и уже не «праведники», не монастырские послушники и не дерзкие конокрады становились для него мерилом совести и веры, а люди смелого ума и непримиримого сердца. Дед Софрон и дядя Демьян на всю жизнь остались в его душе носителями чистой, неподкупной правды. Поэт воспел их в своих стихах, и они вошли в число его любимейших литературных героев.
Дед позаботился и об учении Ефима. В восемь с половиной лет мальчик начал посещать сельскую школу. За первый год он прошел курс двухлетнего обучения, за два последующих года окончил четырехклассную школу. Дальше учиться было негде, — и он снова пошел в четвертый класс, просидев в нем еще зиму. На сей раз он уже помогал учительнице.
Марфа Семеновна Куликова, молодая дворянка, посвятившая себя делу просвещения народа, полюбила пытливого и способного ученика. Целыми вечерами просиживал он у нее дома, пользовался ее книгами. Спасаясь от материнских побоев, Ефим временами переходил на жительство в школу. Марфа Семеновна кормила его, готовила с ним уроки, рассказывала о том, что читала сама и что еще не попало в руки Ефиму. А когда он стал старшеклассником, поручала ему занятия с малышами: он заменял учительницу в дни ее болезни или вынужденной отлучки.
Наконец мальчику стукнуло тринадцать. Начальную школу он окончил уже дважды. Куда было идти дальше?
Отец решил твердо: надо приучить его к ремеслу — пусть будет стекольщиком, обойщиком, кузнецом, мыловаром, — лишь бы приспособился к делу, которое бы кормило его. Путь к этому был один: взять Ефимку в город, отдать в услужение мастеру. Так и сделал Алексей Придворов: пошел в Елисаветграде к знакомому обойщику, привел к нему сына, договорился о харчах и плате, ударил по рукам и «замочил» сделку.
Но судьба рассудила иначе. Не стал Ефим обойщиком, не стал и «служивым», хотя через три месяца после отцовской сделки надел военный мундир...
Примечания
1. Все даты до 1918 года приводятся по старому стилю.
2. Д. Бедный. Полн. собр. соч. в 19-ти томах, т. 10. М.—Л., 1928, с. 127. Стихотворные тексты в настоящей книге цитируются, как правило, без указания тома и страниц, с обозначением заглавий произведений, по изд.: Д. Бедный. Собр. соч. в 8-ми томах. М.. 1963—1965. Публицистические и критические статьи, стенограммы выступлений, письма цитируются по тому же изданию с указанием томов и страниц в самом тексте. К цитатам (прозаическим и стихотворным), не входящим в это издание, даются сноски.
3. Авторизованная биография Д. Бедного, написанная в 1925 году и являющаяся наиболее достоверным источником сведений об его прошлой жизни, была напечатана в энциклопедическом словаре «Гранат», 7-е изд., т. 41, часть I, М., 1927, с. 110.
4. Из речи на открытии Рабочего литературного университета в Москве (1933). — «Новый мир», 1963, № 4, с. 218.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |