В исторических схватках. Глава 1
В канун первой мировой войны царское правительство ликвидировало все органы большевистской печати. Не успел Д. Бедный освоиться с этим ударом, как началась война.
Весть о войне застала поэта в Мустамяках — дачном поселке в шестидесяти верстах от Петербурга. Место это было избрано им для отдыха не случайно. Здесь жил на даче В. Д. Бонч-Бруевич, здесь селились со своими семьями партийные работники Ф. Ленгник, Ю. Стеклов; часто приезжали А. Бадаев, С. Малышев, М. Савельев. Особенно же привлекало то, что в канун 1914 года, вернувшись из эмиграции на родину, в деревне Нейвола поселился М. Горький1. Именно тут с ним встретился впервые Д. Бедный; у Горького же поэт познакомился с писателем Л. Андреевым.
Д. Бедный был фельдшером с военным образованием, запасным первого разряда, и подлежал немедленной мобилизации. Его отправили в действующую армию.
По прибытии на фронт он был зачислен в санитарно-гигиенический отряд гвардейского корпуса и с середины августа участвовал в боях. Приходилось вытаскивать раненых из огня, пробираться с ними к перевязочным пунктам, готовить их к отправке в лазареты.
«Живу походной жизнью, — писал он Бонч-Бруевичу. — Будет что порассказать. Нынче война особенная. Штабы порою в огне, все время идут при своих частях. У нас убит корпусный врач. Все мы — при винтовках. Ждать можно всего. Возможно, и не вернусь. Гром от пушек все время. Трупы. Духота». И дальше: «Настроение сумбурное. Вне всяких программ. Грубею, тупею или шут его знает, что делается со мною. Все переворачивается. Если вернусь, то поведу, всю жизнь буду вести войну против войны. Это нечто издали не представимое. Ценность жизни сведена к пулю. Всё — нуль. Убийство — всё» (т. 8, с. 425).
Единственной отдушиной в этом сумбуре чувств и хаосе событий было общение с солдатами. За храбрость в бою и простоту в обращении, за сказанное вовремя меткое, а иногда и солоноватое слово солдаты любили фельдшера-гвардейца. Нередко он собирал их вокруг себя и сам прислушивался к солдатскому говору, занося к свою походную записную книжку фронтовые истории, диалоги, афоризмы, суждения и оценки; он помнил, что устами солдата-окопника говорит сам народ, что здесь можно услышать то, чего не вычитаешь ни из какой литературы.
Со своими походными книжками поэт не расставался ни на день: те, что были исписаны до последнего листа, хранил в брезентовом ранце, а одну, которая могла понадобиться каждую минуту, держал за голенищем сапога. В эти книжки он заносил и стихи.
Писать на фронте приходилось урывками. Единственная дошедшая до нас фронтовая рукопись поэта — лист бумаги с черновым текстом сказки «Скупой черт» (позднее названной «Анчутка-заимодавец») — имеет характерную запись на полях: «11 часов утра. В двадцати шагах взорвалась бомба. Убит писарь...»
Мешало и другое: охранка имела свою агентуру в войсках, попадись ей в руки «неблагонадежная» вещь — расправятся по законам военного времени.
Но все же Придворов писал. И, служа в армии под собственной фамилией, тщательно скрывал псевдоним. Автор книги «Басни» и сотрудник запрещенных газет был, конечно же, большевиком — в этом ни у кого не явилось бы ни малейших сомнений. А где теперь большевики? Даже депутаты Государственной думы, пользовавшиеся «правом неприкосновенности», сосланы в Сибирь. О партийных активистах нечего было и говорить: их брали за одну лишь принадлежность к партии. Так что лучше всего было скрывать не только псевдоним, но и самый факт писательства. В записных книжках оставались только черновые наброски. Готовые, законченные стихотворения тут же отсылались жене, а та передавала их по назначению.
Собственно, и «назначение» было зыбким весьма. Журналы не брали у поэта ничего. Куда было предложить те три-четыре стихотворения, что вышли из-под пера за первые полгода войны? Например, «Птицы»: сперва — как будто басенка о пернатых, — тут и сокол, и ястреб, и обиженные ястребом соколята... Но вот строфа:
Орел на сокола решил идти войной.
Всем птицам объявив о том с великим шумом,
Зане был ястребу он сватом или кумом
Иль вообще какой-то там родней.
Переполох средь птиц пошел необычайный.
Все, конечно, знали, что царским гербом был двуглавый орел. Как же можно было провести такое стихотворение через цензуру? Пришлось отослать домой и забыть.
Чуть более «проходимой» была басня «Пушка и соха». Никаких намеков на правителей, на тех, кто был прямым виновником войны. Поэт просто прославлял мирную соху, когда вокруг грохочут пушки, очень тонко проводя в басенном диалоге антивоенную идею. Тут можно было на что-то надеяться. И поэт вспомнил, что он же держал про запас одну скромную харьковскую газету — на случай, если выставят из Петербурга. И вот басня «Пушка и соха» отправлена в Харьков. 26 октября 1914 года она появляется в газете «Утро». Спустя полтора месяца ее перепечатывает кооперативный журнал «Объединение».
Успех этот взбодрил поэта. Следующую свою басню, написанную на фронте, «Ловля гусей» он посылает по тому же адресу. «Ну-тка поглядим, — пишет он сотрудникам газеты.— Побоитесь? Но выкидывать нельзя ни буквы. Иначе — просто на добрую память господину редактору» (т. 2, с. 280).
Так оно и получилось— «на добрую память». Та же участь постигла басню «Бог богатства», — даже не оригинальное произведение, а перевод из древнегреческого баснописца Эзопа. Перевод, правда, непростой: он сделан в стихах, несколько отдален от оригинала. У Эзопа бог войны обручился с богиней бесчинства и горячо ее полюбил; с тех пор они всюду следуют вместе. А у Д. Бедного:
Бог неразлучен с ней поныне.
С тех пор, однако, для страны,
Охваченной огнем кровавого пожара,
Изнемогающей от вражьего удара,
Не так ужасен бог войны,
Как подвиги его божественной жены.
Если вспомнить, что в начале басни сия «жена» названа «богиней грабежа и гнусного бесчинства», станет ясным, что поэт указывал на грабительский характер войны.
К концу 1914 года Придворову удалось получить отпуск с фронта домой. За день до рождества он был уже в Петрограде. Не задерживаясь там, сразу же отбыл в Мустамяки.
Бережно держал он за обшлагом шинели привезенный с собою пакет: там были фронтовые записные книжки; Д. Бедный надеялся спрятать их на даче, с тем чтобы позднее подготовить к печати.
Но, видимо, за ним следили, когда он был еще в Петрограде. А в Мустамяках слежка была явной: проезжая лесной дорогой со станции, поэт заметил, кок его возница засуетился, стал торопить копя и оглядываться назад. Сквозь скрип полозьев можно было услышать отдаленное позвякивание колокольчика и храп лошадей.
Спасаясь от погони, Д. Бедный приказал свернуть в ворота ближайшей дачи, пропустив охранников вперед. В доме, который принадлежал знакомым людям, растапливали печку. Поэт швырнул туда весь пакет, дабы он не достался полиции.
«На следующий день, — рассказывал он позднее, — в мою квартиру привалили — жандармский полковник, человек пять охранников и еще какие-то типы. Меня не было дома. Перетряхнули все, забрали все рукописи и письма, вплоть до детских. После такого случая мне не оставалось ничего другого, как раньше истечения срока отпуска подрать на фронт. Я так и сделал» (т. 8, с. 311).
В те несколько дней, которые удалось провести на даче, поэт все же успел побывать у Горького. Дата их встречи — 1 января 1915 года—обозначена на заглавном листе повести «Детство» — книги, которую автор подарил своему гостю.
Война обнажила все язвы царского режима, и она же заставила буржуазную интеллигенцию раскрыть свое истинное лицо. Сколько гнили, рухляди и шовинистической снеси оказалось в душах людей, которые разглагольствовали о своем народолюбии и считали себя чуть ли не «страдальцами» за свободу! Буржуазные писатели, и в их числе столь далекие от политики декаденты, быстро перекрасились в защитный цвет армейских мундиров.
Алексей Максимович рассказывал об этом с горечью. Он говорил, что надо поднять голос против милитаризма, против звериной проповеди вражды между расами и народами. Сообщил о своем намерении открыть в Петербурге журнал, который пропагандировал бы идеи гуманизма. Он надеялся, что ему удастся вести этот журнал, преодолевая цензурные барьеры и опираясь на сотрудничество писателей-демократов.
Вот тут-то заговорил Д. Бедный. Ответив сперва на вопросы Горького о настроениях солдат на фронте, о масштабах понесенных русской армией поражений, он поведал о своих писательских мытарствах — как трудно работать на фронте, а главное — сколь недоступной стала печать: либеральные издатели так напуганы действиями цензурных властей, что, предваряя мнение чиновников, сами отказываются от публикации вещей, содержащих «опасные» мысли. Сотрудничать, по сути дела, негде.
Горький ничем не мог утешить гостя. Но все же пообещал заронить словечко в редакции журнала «Современник». Алексей Максимович вел в нем раньше «Хронику заграничной жизни», был одним из редакторов.
Ефим Алексеевич тут же но памяти набросал на листе бумаги перевод басни «Бог богатства» и, оставив его Горькому, пообещал другие свои сочинения прислать с фронта. М. Горький преподнес поэту недавно вышедшую повесть «Детство», сделав на ней надпись: «Книги писать — могу, а надписи на книгах делать — не умею. Хочется сказать вам многое и от души. Но одно скажу — будьте здоровы, будьте тверды духом! Крепко жму руку вашу, дорогой товарищ!»2
Как можно судить из дальнейшей переписки Д. Бедного с женой, он послал Горькому восемь произведений: «Барабан», «Война», «Разоренные воробьи», «Дело хозяйское», «Черт-заимодавец» и несколько басен Эзопа. Но прошли недели, месяцы — и оказалось: оба они — и Горький, и поэт — напрасно понадеялись на петербургский журнал. Ни одной строки Демьяна Бедного в «Современнике» не поместили. Теперь уже можно было подвести итог второму полугодию фронтовой службы поэта. Лишь газета «Утро» за это время напечатала три стихотворения Д. Бедного, — во все другие издания путь ему был закрыт.
В сражениях фельдшер Придворов проявлял отменную выносливость и недюжинную храбрость. Он был удостоен георгиевской медали. Свой долг фронтового лекаря он выполнял с усердием и честью. И в то же время понимал, кому выгодна эта война и сколь губительна она для народа.
Еще полгода тому назад, в отчаянии первых боевых дней, Придворов жаловался на «сумбур» в голове, на дурное настроение, на то, что огрубел, отупел, существует «вне всяких программ», то есть потерял твердость убеждений. Теперь было совсем иначе. Встреча с Горьким, вести из Питера, кое-как просочившиеся сведения о деятельности большевиков — все это помогло обрести крепость духа и найти свое место в борьбе. Наблюдая, как легко растеряли демократические идеалы многие представители интеллигенции, Д. Бедный с гордостью подчеркивал, что ему с ними — не по пути.
С ходом войны он постепенно утвердился в надежде на то, что торжество буржуазных ренегатов, приспособившихся к войне и примирившихся с царизмом, — явление сугубо временное, что возрождение революционных сил народа — не за горами. Об этом свидетельствует письмо к Бонч-Бруевичу, посланное из действующей армии б мая 1915 года:
«На нашем веку и попадались уже и еще больше будут нам попадаться приказчики от литературы. Было бы смешно огорчаться отливом симпатий со стороны господ, живущих приливами и отливами, ничего общего с чисто идейной стороной литературы не имеющими. Я живо представляю, как этот же самый г. приказчик забежит к Вам, ко мне с черного хода, когда будет на нашей улице праздник, в чем я не сомневаюсь, так как, собственно, только и живу единственно этой уверенностью. Меня выносили и вынесут иные «приливы». Сейчас отлив. Золотая и иная вся достойная рыба ушла вглубь, а на сухом бережку среди гнилья и водорослей выделяются всякие слизни морские и ракушки. «Приливом» всю эту гадость к черту захлестнет» (т. 8, с. 429).
На фронте у Е. Придворова была как бы двойная репутация. Безупречный с точки зрения службы, он не выказывал пиетета перед начальством, а главное, был уязвим в смысле «благонадежности». В штаб корпуса, видимо, уже донесли о встречах его с М. Горьким (который сам находился под надзором полиции) и о произведенном на квартире обыске. С некоторых нор Д. Бедный стал замечать, что контролируется и его переписка, причем контролируется не только военной цензурой (это было делом обычным), но и органами тайного сыска.
В конце концов от «подозрительного» фельдшера решили избавиться: летом 1915 года его перевели в резервную часть, а оттуда тотчас же списали в запас.
Приехав домой, Ефим Алексеевич стал рыться в старой адресной книжке, выписывая телефоны знакомых, служивших в разных ведомствах до войны. Среди них был телефон экономиста Якова Розенфельда. Окончив некогда институт в Женеве, Розенфельд должен был — для получения отечественного диплома — сдать экзамены по ряду предметов, в том числе по русскому языку и словесности. Тут пришел ему на помощь Придворов, который быстро его подготовил. С тех пор лет пять они не встречались.
Оказалось, что Розенфельд теперь служит в Центральном военно-промышленном комитете, на Литейном проспекте; он заведует «Отделом по обеспечению промышленных предприятий рабочим составом»: занимается учетом рабочей силы, распределением ее по заводам; имеет свой штат. После недолгой беседы выяснилось, что найдется там занятие и для Придворова.
Через несколько дней фронтовик стал делопроизводителем отдела, а позднее, когда Розенфельда перевели на другую работу, занял его место. Обеспечив себе легальное положение (и по-прежнему скрывая свое литературное имя), Ефим Алексеевич помог определиться и партийным друзьям.
В 1916 году среди сотрудников «Отдела по обеспечению промышленных предприятий» появились В. Бонч-Бруевич, писатель А. С. Серафимович и его брат В. С. Попов. Разумеется, свою служебную деятельность они совмещали с подпольной партийной работой. В частности, Бонч-Бруевич продолжал заниматься издательскими делами. Он возглавил книжное предприятие «Жизнь и знание», которое, прикрываясь вывеской просветительской организации, издавало и распространяло марксистскую литературу. Кроме того, оно являлось местом нелегальной явки большевиков: здесь бывали М. Ульянова, А. Елизарова, М. Ольминский, с которыми Д. Бедный поддерживал регулярную связь. Издательство устраивало литературные вечера, где поэт встречался с М. Горьким, С. Скитальцем, С. Юшкевичем, молодыми художниками и писателями. Издательство выпустило в свет и вторую книгу Д. Бедного — «Диво дивное и другие сказки». Сборник вышел в «Дешевой библиотеке», успешно продавался, его разослали во многие города.
Выступать же на страницах периодических изданий было все труднее и труднее. Ведь поэт не ограничивался сатирическими зарисовками военного быта («На столичном рынке», «Радость» и др.) — он нападал на вельможных бюрократов, на шовинистическую печать («Щегол», «Станиславы», «Предусмотренные», «Столп отечества», «Барабан»). Порой ему удавалось даже высказаться о том, какой бедой оборачивается война для народа. Иначе нельзя истолковать, скажем, концовку басни «Похвалы»:
Я не охотник до похвал,
Так отдающих явно... бойней!
Своеобразное продолжение получил и цикл «Дерунов 1001-й». Его герой явился перед читателем в новом обличье: это уже не примитивный купчина, а буржуа-подрядчик, наживающийся на военных поставках. Ион не одни, их целая когорта — хищников и мародеров:
Живут Гордеичи! Их развелося — тьма!
В годину черную к добыче жирной трутни
Летят со всех сторон, восторженно гудя
Но... правда вся о них немного погодя.
Как видно из последних слов, поэт не мог раскрыть своих мыслей до конца. Любопытное признанье содержится в стихотворении Д. Бедного «Мое»:
Язык мои груб и прост, без вычур и затей:
Я не Пиндар, и не Тиртей,
И не Озон —хотя мне мил язык Эзопов.
Открестившись от древнегреческих лириков, один из которых (Тиртей) известен как мастер военных песнопений, автор не смог скрыть своей приверженности к их великому соотечественнику Эзопу, к системе его поэтической речи. Цензурные притеснения военного времени заставили его обратиться непосредственно к текстам Эзопа.
Очень внимательно изучая наследство древнего сатирика, Д. Бедный пользовался прозаическими переводами, сделанными Б. Алексеевым и выпущенными отдельной книгой в 1888 году. Но вот что интересно: к басне «Бог богатства», да и к некоторым другим, он давал примечание: «См. Избранные басни Эзопа. Изд. А. С. Суворина. И., 1914». По сведениям, полученным нами из крупнейших библиотек Советского Союза, такой книги, выпущенной в 1914 году, нет; ни в одном из каталогов и справочников она не значится. Вероятно, поэт хотел создать впечатление, будто речь идет о безобидном переложении текстов, изданных в начале войны (то есть уже прошедших через цензуру военного времени). Зачем же понадобилась эта мистификация?
Ответ мы найдем в самих баснях. Д. Бедный всячески добивался того, чтобы читатель нашел в них отклик на современные события. Поэт не менял содержания подлинника, а лишь более четко выделял определенные мотивы. Недвусмысленным намеком на происходящую войну звучала басня «Ответ» («У зайцев как-то шла война с орлами...»), так же как уже знакомая нам басня «Бог богатства».
Особенно интересно сопоставить оригинал басни «Богач и плакальщицы» с тем поэтическим истолкованием ее, которое дал Д. Бедный. Подстрочный ее перевод выглядит так:
«У Богача были две дочери. Одна из них умерла, и он нанял плакальщиц. «Как мы несчастны, — говорит оставшаяся дочь, — нам следовало бы плакать, а мы не умеем, те же женщины чужие нам, а меж тем так сильно бьют себя в грудь и убиваются»... — «Не дивись, что они так плачут, дитя мое, — отвечает ей мать, — они делают это за деньги».
Есть люди, которые из-за сребролюбия готовы принимать участие в чужом горе»3.
Д. Бедный дает исключительно точный поэтический перевод сюжета басни, даже несколько конкретизируя его (богач и покойная дочь его названы по именам); очень выразительна и финальная реплика матери:
Ведь это — плакальщиц наемная толпа,
Чьи слезы куплены за дорогую плату!
Но мораль уже имеет конкретный политический адрес — сочинителей из лагеря официозной и либеральной печати, которые ура-патриотическими лозунгами и притворными всхлипываниями пытались одурачить народ, заставить его забыть о тяготах войны:
В годину тяжких бед умейте отличать
Скорбь тех, кто иль привык, иль вынужден молчать.
От диких выкриков и воплей неуемных
Кликуш озлобленных и плакальщиц наемных!
( «Плакальщицы»)
Белинский в свое время писал: «Выдумать сюжет для басни теперь ничего не стоит, да и выдумывать не нужно: берите готовое, только умейте рассказать и применить. Рассказ и цель — вот в чем сущность басни; сатира и ирония — вот ее главные качества»4.
Можно сказать, что Д. Бедный стремился «рассказать и применить» басню так, чтобы она зазвучала по-новому, чтобы она стала средством политической агитации, направленной против несправедливой войны. Древний рассказ служил новой цели.
Несмотря на бдительность царских цензоров, Д. Бедному удалось опубликовать серию «переводов из Эзопа»: в журнале «Жизнь для всех», газете «Утро» и даже... в детском ежемесячнике «Маяк».
Пo отдельной книге, куда был включен весь цикл (двадцать две басни), ход был закрыт, хотя ее уже рекламировало издательство «Жизнь и знание». Чтобы усыпить бдительность цензуры, издательство решило включить в сборник переводы, сделанные в свое время Хемницером, Дмитриевым и Крыловым. Аккуратно подготовленная рукопись под названием «Басни Эзопа» была направлена в цензурное ведомство. Чтение текстов, принадлежащих русским поэтам XVIII—XIX веков, не вызвало у чиновника ни малейшей реакции. Но как только он узрел имя Д. Бедного — перечеркнул рукопись и на полях красным карандашом начертал: «Знаем мы этого Эзопа!»5 Попытка издать басни в виде нескольких приложений к детскому журналу «Маяк» тоже не увенчалась успехом.
Россию между тем потрясали массовые стачки, голодные забастовки, открытые проявления недовольства затянувшейся войной. Движение продолжало расти. Все более явственной становилась его ближайшая цель — свержение царизма и прекращение войны.
Демьян Бедный хороню разбирался в событиях, хотя далеко не обо всем мог писать. Лишь некоторые факты политической жизни поэт сумел осветить в фельетонах, с большим трудом проникших в печать: в двух из них («Все равно-с!» и «Колобок») он высмеял буржуазно-помещичью Думу, ставшую жалким придатком царской власти; в стихотворении «Барабан» обличал буржуазно-шовинистическую прессу, а в юмореске «Чудо» прозрачно намекнул на беспрерывные военные мобилизации.
Конечно, хотелось говорить о мощном нарастании пролетарской борьбы, о назревающем в стране политическом кризисе. Но писать об этом можно было лишь прибегая к условным, символическим образам, которыми и воспользовался Д. Бедный в стихотворении «Строки). Он нарисовал печальную картину «немого, выжженного поля», какую представляли теперь газетные полосы, опустошаемые цензурой. Они были усеяны скупыми, ничего не значащими строками. Пробежав по ним, поэт воскликнул:
Ах, все равно! Так хорошо порой
Подумать, помечтать на воле,
Представить строк иных живой и плотный строй
О вешней зелени, о буре,
Сносящей все, над чем повис нещадный рок...
Читаю я и знаю: этих строк
Не выжечь ни одной цензуре!
О «вешней зелени», о надвигающейся «буре» говорили открыто среди партийных друзей. Россия шла навстречу революции, и, когда приблизились первые дни нового, 1917 года, многие почувствовали неизбежность решающих перемен.
Примечания
1. В память о великом писателе Мустамяки теперь названы его именем (Горьковское).
2. Книга с автографом хранится в Государственном литературном музее.
3. асни Эзопа, перевод с греческого В. Алексеева. П., 1888, с. 5.
4. В. Г. Белинский. Избр. соч., т. 2, с. 582.
5. Об этом Д. Бедный рассказал на вечере памяти И. Л. Крылова (т. 8, с. 395).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |