5. «Большевистскую волю — в каждую строку»

Любая попытка размежевать агитационное и поэтическое значение творчества Демьяна Бедного окажется тщетной. Поэт и агитатор слились в нем воедино. В своем понимании назначения искусства он являет собой пример натуры цельной и постоянной. Его художественные взгляды и принципы отличались полной определенностью и не подвергались особым изменениям и ломке. У него действительно ум «мужицкой складки» — упорный и упрямый, верный в своих приверженностях. Его творчество как бы отразило в себе волевое сосредоточенно-собранное устремление к единой цели — низвержению старого мира и строительству нового. Вне этой цели для Демьяна Бедного не существует поэзии. А поскольку агитация — действенное и насущно необходимое средство к достижению этой цели, — значит, поэзия должна стать агитационной. Равно как и агитацию надо сделать поэзией. И поскольку движущими силами революции являются пролетариат и крестьянство, — значит, поэзия должна служить им, и только им, вырабатывая в себе качества, обеспечивающие доступность самым широким массам, миллионному читателю.

  На чем стоял, на том стою
И, не прельщайся обманной красотою,
Я закаляю речь, живую речь свою,
Суровой ясностью и честной простотою.
  Мне не пристал нагульный шик:
Мои читатели — рабочий и мужик.

      («О соловье»)

Это написано в 1924 году. Но то, на чем он стоит — его литературные убеждения, — сложились значительно раньше и отлились в столь категорические формы, что останутся неизменными всю его творческую жизнь.

Убеждения эти не могут быть поняты вне эпохи и вне тех задач, которые стояли перед русским пролетариатом в эпоху революционного действия, беспощадной борьбы со старым миром, мобилизации всех душевных сил на достижение цели.

Время боя, решительного боя, когда не просто отступает на задний план, а прямо-таки исчезает из кругозора, из восприятия, из сердца все, что не имеет прямого отношения к победе. Время, которое нам сейчас нелегко представить, но психологию которого можно, в частности, понять, если читать без предубеждения стихи самого Демьяна Бедного, ставшие как бы летописью этих дней. Более того, в нем, как в личности, отразилось умонастроение бойца, великого в своей отчужденности от всего, что не относится к делу победы пролетариата и его задачам. А одной из главных задач пролетариата было увлечь и повести за собой на штурм капитала и на строительство новых форм жизни многомиллионные массы крестьянства. Отсюда стремление выработать и использовать такие поэтические средства, которые бы оказались наиболее действенными и доходчивыми. Это отнюдь не было вульгарным равнением на читателя, ибо в доходчивых художественных формах поэт нес ему новое мировоззрение. Его поэтическая работа в большевистской «Звезде» и «Правде» была повседневным участием в бою на передовой линии огня. «...Для поэта, — писал он, — поскольку его стихи являются его делом приятнее, полезнее и почетнее своими стихами участвовать в революции, нежели писать стихи о революции. Участвовать в революции — это значит выполнить любое задание революции, не брезгуя никакой темой и формой...» Эта его творческая позиция бойца, готового выполнить любое задание, определяла и его художественные взгляды, за которые он вел борьбу. Неустанно. Непримиримо.

Подытоживая свой опыт, он говорил: «Я сделаю здесь ударение на двух Марксовских установках: «на «единстве цели» и на «борьбе», поскольку в этих установках заключена революционная динамика. Без такой динамики не может быть революционного пролетарского писателя. Может ли пролетарский художник, не имея единства цели с нашим революционным рабочим классом, не участвуя непосредственно в героической его борьбе за достижение этой цели, не включивши себя целиком и полностью в передовые ряды строителей социализма, в ряды борющегося класса, в его авангард, в коммунистическую партию, не будучи, точней, целеустремленным большевиком-партийцем, может ли, говорю я, пролетарский писатель-художник быть в таком случае пламенным и художественным агитатором за самые передовые идеи самого революционного класса.

Нет, нет и нет! Это надо помнить тверже всего».

Выдвинутый еще в 1905 году Лениным принцип партийности литературы стал для Демьяна Бедного двигательной, одухотворяющей силой его поэзии, основой его художественных верований и убеждений. К проблемам искусства он подходил с позиций воинствующей партийности, обращаясь к ним неоднократно, проповедуя свои эстетические взгляды прежде всего средствами стиха. В этом он схож с Маяковским. Из стихов об искусстве поэзии у того и у другого легко извлекается стройная эстетическая система. Ранний Маяковский весь в исканиях, в пылу формотворчества: «Улица корчится безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать», «Дайте нам новые формы!» — несется вопль по вещам».

Демьян Бедный верен заветам классического русского стиха:

На ниве черной пахарь скромный,
Тяну я свой нехитрый гуж.
Претит мне стих языколомный,
Невразумительный к тому ж.
Держася формы четкой, строгой,
С народным говором в ладу,
Иду проторенной дорогой,
Речь всем доступную веду...

      («Вперед и выше!»)

В эту всем доступную речь, в традиционные формы он вливает новое содержание, и оно обновляет самые формы, невиданно расширяя их возможность вбирать, поднимать, освещать вопросы огромной общественной значимости. Его дерзкое новаторство сказывается именно в смелом использовании всего многообразия форм русского классического и народного стиха для решения новых поэтических задач. Главное при этом — стремление к ясности и доходчивости поэтической речи, изобразительно-выразительных средств стиха. «В нашей простоте — сознание нашей силы, силы нашего класса». В подмеченной Бедным взаимозависимости поэтической ясности и передового мировоззрения, составляющего силу рабочего класса, есть, несомненно, большая правда. Он любил повторять слова Пушкина о Баратынском: «верность ума, чувства, точность выражения, вкус, ясность и стройность...»¹ Никогда не прибегал он к шарлатанству, преувеличению ради большего эффекта. «Поэт, — писал Бедный, — преувеличивающий свои средства и возможности, форсирующий свой голос, он не поет, а кричит, визжит, у него появляется какой-то истерический, неврастенический фальцет, который легко может переходить в фальшет».

Поэзия Пушкина была для него непревзойденным образцом. К образу Пушкина он обращался в своих стихах («Гений и пошлость», предисловие к «Гавриилиаде»), утверждая прямую преемственность революционной советской поэзии от пушкинского творчества, равно как и от «второго основного гения нашей поэзии» — Некрасова.

Некрасов и Пушкин — «наши современники», — говорил он на Первом съезде писателей в 1934 году.

Эстетические воззрения складываются у Бедного в пору, когда в русской поэзии временно как бы торжествуют совершенно противоположные взгляды на роль и задачи искусства и теоретики декадентства остервенело нападают на традиции гражданской поэзии, проповедуя теории «чистого» искусства, «искусства для искусства», выдвигая лозунги беспартийности. А под этим флагом пышно расцветают в буржуазных журналах «мещанская пошлость и гнусность», поются гимны индивидуализму, восхваляются предательство и блуд.

Бедный непримирим в борьбе с теоретиками буржуазного искусства. В язвительном фельетоне «Их лозунг» он обрушивается на Андрея Белого, «пресловутого горемычного барда и сумбурного теоретика российского чахлого символизма». В стихотворении «Эстетик» высмеивает тех, кто провозглашает: «Долой политику! Да здравствует эстетика!»

В послереволюционные годы он поведет неустанную борьбу за пролетарскую поэзию — «мускулы и костяк советской поэзии», занимая ленинские позиции в борьбе с Пролеткультом, пропагандируя заветы Ленина об искусстве, отстаивая принципы боевой гражданской поэзии.

Рабочие, крестьянские поэты,
  Певцы заводов и полей!
Пусть кисло морщатся буржуи... и эстеты!
  Для люда бедного вы всех певцов милей,
И ваша красота и сила только в этом.
  Живите ленинским заветом! —

писал он в 1924 году в басне «О соловье».

Его презрение к эстетам и эстетствующим, поднявшим голову в период нэпа, к тем, кто «всякие разводят вавилоны» в «литературных советских «салонах», непреходяще. Это здоровая, созидательная ненависть к тем, кто хочет лишить искусство его общественной роли, превратить мощное средство объединения людей в средство разъединения, загнать человека в камеру духовного одиночества, утопить в болоте «литературщины гнилой».

Как всякий оригинальный художник, Демьян Бедный в своих воззрениях на роль и задачи искусства утверждает прежде всего свой опыт. Однако категоричность его суждений вовсе не означала нетерпимости. «Я помню, — говорил он, — что поэт Гете, когда его упрекнули, почему он отмалчивается и не выскажет открыто своего отрицательного мнения о таком-то вот поэте, он—Гете — ответил: «Я не настолько безрассуден, чтобы это делать. У каждого, даже самого плохого поэта, имеются свои поклонники и друзья. Зачем же я стану превращать их в моих врагов?» Лично я не щажу — и никогда не пощажу — политического врага, безразлично, пишет ли он прозой или стихами. Но в чисто поэтическом отношении я стараюсь избежать нетерпимости. Я думаю, что в таком большом саду, как литература нашего Советского Союза, все певчие птицы могут свободно сеть своими голосами. Лишь бы пели то, что нам нужно. Лишь бы это были наши певуны и наши песни. Лишь бы это были настоящие певцы без фальши».

Всегда ли он придерживался этого золотого правила? Увы, не всегда. Необузданная горячность, бывало, толкала его на какой-нибудь очередной поход против «попутчиков», за что в свое время не без основания упрекал его Воронский. Бедный и не скрывал своих личных пристрастий, своих симпатий к тем поэтам, «которые способны мобилизоваться с боевой быстротой, потому что они прежде всего бойцы... Они своими стихами участвуют в классовой борьбе, в поединке двух миров.

Вся моя тематика, все то бесконечное количество форм, которыми я пытался пользоваться, посвящены исключительно этому поединку».

И, признавая право на существование «лирических соловьев», все же с гордостью, а не с огорчением говорил, что он «не этой, не птичьей породы. У лириков — соловьиные языки. А я принадлежу к породе крепкозубых. Я к тому же сатирик. У меня бивни... Искусство владеть ими приобретено не малое, и я не перестаю их подтачивать».

В оценке собственных возможностей и своего вклада в поэзию он удивительно трезв, преувеличивать своих достоинств не склонен, но уж и преуменьшать смысла своей работы не намерен.

Еще в 1912 году, утвердясь в своем призвании и назначении, он пишет Мирецкому: «Я считаю, что всякий талант (хоть такая мелюзга, как мой) должен показывать свою силу и самоценность, идя «напролом». Всякий талант — дерзок, всякий талант — завоеватель. Я отмежевал маленькое-маленькое место. Но в этом месте нет никого выше меня». А спустя пять лет, когда меньшевистская газета «Новая жизнь» заявит, что она «не одобряет» стиля «мужика вредного», он ответит стихотворением «Стиль»², своего рода манифестом, где и его исповедание веры художника, и самооценка так непререкаемо ясны:

  Пою. Но разве я «пою»?
  Мой голое огрубел в бою,
И стих мой... блеску нет в его простом наряде.
  Не на сверкающей эстраде
Пред «чистой публикой», восторженно-немой,
И не под скрипок стон чарующе-напевный
  Я возвышаю голос мой —
Глухой, надтреснутый, насмешливый и гневный.
Наследья тяжкого неся проклятый груз,
  Я не служитель муз:
Мой твердый, четкий стих — мой подвиг ежедневный.
  Родной народ, страдалец трудовой,
  Мне важен суд лишь твой,
Ты мне один судья прямой, нелицемерный,
Ты, чьих надежд и дум я — выразитель верный,
Ты, темных чьих углов я — «пес сторожевой»!

И в начале 30-х годов, когда его творчество окажется в поле критической пристрелки, он с достоинством скажет:

Я знаю, какие мне скромные средства Природой отпущены с детства.
Но при этаких средствах — поистине скромных —
Результатов порой достигал я огромных.
Достигал не всегда:
Писал я неровно,
Но я в цель иногда Попадал безусловно.

      («О писательском труде»)

Излюбленный им стих — это вольный стих, стих разностопный, передающий речевую интонацию, простонародно-лукавую. И здесь у него нет соперников.

«О стихотворном размере, которым я частенько пишу, говорят некоторые «знатоки», что это ни стихи, ни проза, а так — раешная скороговорка. Я эту скороговорку, столь пренебрегаемую литературными барами, но почему-то особенно любимую народом, вывожу умышленно на первое место. Довольно уж ее подержали в черном теле! Один только Пушкин гениальным чутьем уловил ритм и динамику размера, которым он написал знаменитую «Сказку о попе и о работнике его Балде»... Тут Пушкин, несомненно, был близок к разгадке нашей народной ритмики. Я думаю, что именно здесь выкристаллизуются ритмы будущего. Размером сказки о Балде мог только Пушкин так уверенно писать».

Такой раешный стих, преимущественно сатирический, изобилующий прибаутками, народными речениями, игрою созвучий, блестяще освоен Бедным, интонационно обогащен им.

В годы расцвета таланта Бедного вольный стих под его пером льется непринужденно, поражая прихотливыми ритмическими переходами, сочностью языка. Он блестяще использовал не только средства такого стиха, идущего в своих ритмах от народной поговорки, складки, загадки, сказа, но и любую стихотворную форму, рожденную или бытующую в народной среде — частушку, песню.

Одновременно в своей публицистической лирике он мастерски использовал и развивал патетический стих с его высокой лексикой, продолжающий традицию гражданской лирики Пушкина и Некрасова. И успешно применял классические размеры в своих стихотворных повестях.

Освоение поистине «бесконечного количества форм» давалось ему, видимо, не так уж легко и просто. Не случайно в своих стихах о стихах, вызванных всегда необходимостью полемики с литературно-идейным противником и потому предельно категоричных в утверждении взглядов автора, так много говорит он о писательском труде. «Кто хочет и мудро писать и напевно, тот чеканит свой стиль ежедневно»:

Заявляю прямо и раз навсегда
Без ломания
И без брюзжания:
Весь я — производное труда
И прилежания.
Никаких особых даров.
Работал вовсю, пока был здоров.

      («О писательском труде»)

Это, конечно, преувеличение: никакое прилежание не возместит отсутствия таланта, и одним прилежанием нельзя объяснить «всего громадного облика Демьяна Бедного», как однажды выразился о поэте Маяковский³. Но сам Демьян в этом утверждении искренен, он менее всего склонен почитать «божественный дар», полагаться на мгновения, рождающие «прозрений дивный свет» (С. Есенин). В своем определении вдохновения он близок к Пушкину, утверждавшему, что «вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных»⁴. Ярый атеист, Д. Бедный термин душа, конечно, не мог принять даже в образном понятии. Он говорил так:

«Где кончается работа рассудка и начинается вдохновение? Я скажу, что работа рассудка никогда не кончается. Вдохновение есть только наибольшее, как бы сказать, обострение, просветление, прояснение рассудка. Вдохновение — наивысшая, быть может, иной раз предельная трезвость мысли».

И, обращаясь к молодым писателям, утверждал: «Самое высокое вдохновение может остаться немым, безгласным, будучи связано отсутствием технической выучки. Но эта выучка приобретается непосредственно в работе. Работайте, пишите коряво поначалу, но пишите... Только так вы укрепите и вытренируете свою художественную мускулатуру до такой степени, что в любой момент окажетесь боеспособными».

И сам он в своем творчестве явил пример того, как вытренировавший свою мускулатуру художник может виртуозно овладевать новыми средствами стиха, менять поэтическое оружие в зависимости от изменившихся условий и обстоятельств политической борьбы.

Примечания

1. А.С. Пушкин, Полн. собр. соч. в десяти томах, т. VII, АН СССР, М.—Л. 1949, стр. 82.

2. В последующих публикациях поэт назвал его «Мой стих».

3. В. Маяковский, Полн. собр. соч. в тринадцати томах, т. 12, Гослитиздат, М. 1959, стр. 270.

4. А.С. Пушкин, Полн. собр. соч. в десяти томах, т. VII, АН СССР, М.-Л. 1949, стр. 57.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница