11. «...Ушиблен Россией былой»
Современного читателя, раскрывающего даже многотомное собрание сочинений Бедного, не может не поразить то, что с середины 20-х годов он выступает как бы все реже. Огромный отрезок времени в добрые пятнадцать лет представлен, к примеру, в пятитомном издании всего в полутора томах. Да и среди этих произведений нередки небольшие эпиграммы или отклики преходящего характера. Действительно ли поэт в эти годы реже разговаривал с читателем? Вовсе нет. Только за сентябрь — ноябрь 1929 года были опубликованы его большая повесть «Ната» и чуть ли не стостраничный фельетон «Долбанем!».
Возможно, и даже вероятно, что в новых изданиях этот период будет представлен более широко, но вряд ли это очень многое добавит к нашему представлению о работе Демьяна Бедного в эти годы. Многое отгорело, отошло, не выдержало проверки временем.
Рассказать о творческой драме большого поэта не просто. Особенно если эта драма, вызванная и внутренними причинами, осложнялась внешними обстоятельствами времени. Попытаемся хотя бы в общих чертах представить себе, что же происходит в эти годы с поэтом.
Стремительно революционное развитие. В 20-е годы революция только набирает силы, все больше выявляя свой созидательный лик. Сегодняшний день не похож на вчерашний, как не будет похож завтрашний на сегодняшний. Стремительность развития пронизывает все сферы общественного бытия от экономики до искусства. Не мудрено и отстать. «Революция бешено изнашивает профессиональных работников... — проницательно заметит Лариса Рейснер. — И новую пролетарскую культуру будут делать не солдаты и полководцы революции, не ее защитники и герои, а совсем новые и молодые, которые сейчас, сидя в грязных, спертых аудиториях рабфаков, переваривают науку, продают последние штаны и всей своей пролетарской кожей впитывают Маркса, Ильича...»1 Нет, конечно, она не совсем права — легендарная женщина-комиссар и талантливая писательница. И те и другие. И прежде всего те молодые солдаты и защитники революции, которые придут в литературу с полей гражданской войны, — то первое поколение советских прозаиков и поэтов, среди которого почти нет людей, не носивших на шлемах красноармейской звезды. С каждым годом выдвигаются новые имена. И каждое из них — своего рода магнитное поле, притягивающее к себе читателя. Да и читатель становится иным, более многослойным и многоликим. Даже постоянный, привычный поэту читатель, в первые послереволюционные годы нередко полуграмотный, культурно отсталый, изменяется на глазах. Пройдя через школу поэзии Бедного в годы гражданской войны, он в рабфаках и вузах открывает для себя огромный, ему до этого неведомый мир поэзии. И каким же многогранным оказывается этот мир, как он многоцветен! В нем гремят боевые трубы, но и нежные валторны «о дальнем привале, о первой любви говорят» (В. Луговской), здесь раздается голос смелой мысли, но и слышно робкое биение замирающего от счастья сердца.
К тому же, может быть, в сфере поэзии, как нигде, читательские поколения быстро сменяют друг друга, ибо любитель стихов — это прежде всего молодой читатель, и он ищет у поэтов ответа на волнующие его вопросы, поставленные историей перед его сверстниками. Он хочет знать многое и не довольствуется повторением истин, которые для него не являются открытием. Это не значит, что он отвергает эти истины, просто они известны ему с малых лет, а он жаждет открытий, яркого нового слова.
В середине 20-х годов Маяковский совершает величайшее поэтическое открытие, создав образ Ленина в поэме «Владимир Ильич Ленин». Он выступает как поэт созидательной силы революции, той ее стороны, которая в эти годы становится определяющей: «Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет».
20-е годы — период становления новой советской литературы, сложный и бурный период острой литературной борьбы, сшибки взглядов, преодоления буржуазных и мелкобуржуазных влияний, период споров и поисков. Но в этот сложный и противоречивый период развития литературного процесса создаются замечательные произведения, ибо развитие советского общества, сама действительность способствуют утверждению социалистического мировоззрения, помогают писателям в их поисках выйти на верную дорогу революционного творческого метода. И если это истинные художники, уверовавшие в «дух времени», доверившиеся ему, идущие в творческой практике от жизненного опыта и наблюдений, а не от социологических схем, произведения, созданные ими, обретают бессмертие. И молодой «рапповец» Фурманов в 1923 году напишет своего «Чапаева», а чуждающийся всяких групп молодой Леонов в 1924 году — своих «Барсуков», и столь же молодой «серапионовец» Федин в том же году — «Города и годы», а годящийся им в отцы шестидесятилетний А. Серафимович свою, может быть, самую молодую книгу «Железный поток». И в каждой из этих книг отразится по-своему многоликая и огнеликая Революция... Так же, как в полных революционной романтики сборниках «Орда» и «Брага» вчерашнего «серапионовца» Н. Тихонова, в поэме «Двадцать шесть» «лефовца» Н. Асеева, в звенящей, как струна, «Думе про Опанаса» «конструктивиста» Багрицкого... И в «Анне Снегиной», и в стихах о «Руси Советской» «имажиниста» Есенина. И хотя еще многое сумбурно в головах и между собою поэты не то что не совсем в ладу друг с другом, а часто и совсем не в ладу, и еще склонен автор «Пушторга» и «Улялаевщины» Илья Сельвинский оспаривать у Владимира Маяковского лидерство в поэзии, но ведь одно несомненно — они стоят, как говорили тогда, «на платформе Советской власти», и каждый по-своему воздает поэтическую хвалу революции, Красной Армии, большевикам, строителям нового мира. И их постепенно узнае́т и пленяется ими читатель — не только узкий круг поклонников поэзии, а тот массовый читатель, которого культурная революция подняла до понимания поэзии как искусства многоцветного и многообразного. «Рухнула плотина, и выходят в бой».
И в самом деле, как бы какая-то плотина рухнула. И уже в резолюции ЦК РКП (б) «О политике партии в области художественной литературы» в 1925 году будет записано: «Распознавая безошибочно общественно-классовое содержание литературных течений, партия в целом отнюдь не может связать себя приверженностью к какому-либо направлению в области литературной формы»2.
Поэзия Демьяна Бедного отныне существует в общем многоструйном потоке крепнущей, набирающей силы советской литературы. Как ни странно, его власть над рабоче-крестьянским читателем поколеблена прежде всего теми, кто непосредственно продолжал его поэтическую линию. Впрочем, что же тут странного? За молодой сменой всегда преимущество молодости!
В первой половине 20-х годов на арену советской поэзии выходят комсомольские поэты Александр Безыменский, Александр Жаров, Иосиф Уткин. Они завоевывают огромную популярность именно среди того широкого круга читателей, к которому обращал свое творчество Демьян. Они продолжают его линию гражданской политической поэзии. Никто из них не может приблизиться к нему по мощи и разнообразию дарования, но каждый обладает поэтической индивидуальностью, а главное, откликается на те вопросы, которые волнуют рабоче-крестьянскую молодежь, говорят от ее имени. Они не склонны прятать то, чем жертвовал он в себе, — душевный лиризм, ибо читатель потянулся к душевности, к лирике. И они ведь действительно создают стихи и поэмы, которые целое поколение передовой молодежи зазубрит наизусть.
«Комсомолия» Безыменского: «Ах, Комсомолия, мы почки твоих стволов, твоих ветвей! Люблю, люблю я уголочки любой провинции твоей». Может быть, сейчас эти строки кажутся сентиментальными — «уголочки», «ах!». Но ведь здесь не только сознание, здесь заговорило молодое чувство.
А в стихах Уткина появится даже «есенинское» слово нежность, которого у Демьяна Бедного днем с огнем не сыщешь, хотя его стихи о красноармейцах полны нежности. С того же опаской, с какою в другое время поэты будут сторониться «громких» слов, слов с прямым политическим значением, Демьян Бедный всю жизнь остерегался таких слов как лиризм, нежность, романтика, хотя по природе своей обладал исключительно лирическим дарованием и его пафосные стихи проникнуты всепоглощающей любовью к рядовому бойцу революции и романтикой борьбы. Эти чувства, которые как бы стыдливо, с крестьянским целомудрием избегал называть Демьян Бедный, назовут своими именами его последователи. У них иная жизнь, и более раскованны их напевы. И они иногда способны увидеть по-новому то, что для Демьяна Бедного как бы заволоклось дымом сражений со старым миром, прочно связалось в сознании именно с этим миром.
Жаровская «Гармонь». Поэма появится в 1926 году отчасти как плод литературной полемики. И с кем? Как это ни странно, со старшим другом и учителем — Демьяном Бедным. Все начинается, казалось бы, с малого, с пустяков. Неожиданно вдруг обнаруживается разрыв Демьяна сего, именное его читателем на почве... гармони, той самой, на которой «крестьянский комсомол... наяривая рьяно, поет агитки Бедного Демьяна».
В резко отрицательном отношении Бедного к гармонике сказалась его ненависть к старой деревне, ко всему, что связано с этим старым, — к невежеству, к темноте, к пьянству. Гармонь в его глазах обращается как бы в символ «идиотизма деревенской жизни». Да ведь и в самом деле, разве не под гармонь кружится пьяная карусель «престольных» праздников и выкликаются похабные частушки, кулацкие, антисоветские и разве не на гармони разводят нытье инвалиды в нэповских пивных и в поездах?
Но виноват ли в этом инструмент? Инструмент, обладающий магическим свойством собирать и объединять сельскую молодежь, организационная сила которого невыразима и неизмерима?
Любопытно, что Демьян даже не обратил внимания на стихи Есенина — своего литературного противника, где утверждалась прямая зависимость популярности его поэзии от деревенской гармоники. Словом, Демьян выступил против гармошки, следовательно, и против веселья, молодости, радости, ибо на селе еще не было иного средства увлечь молодежь. Он, правда, предложил заменить гармошку гуслями — старинным инструментом, о котором память сохранилась лишь в сказках да, может быть, в далеких северных деревнях. Общее недоумение было недолгим. Не помог и огромный авторитет Демьяна. Молодой задорный комсомольский поэт напишет в газете, что Демьян Бедный должен понимать и помнить, что любая его ошибка будет не просто ошибкой, а ошибкой, помноженной на его огромный авторитет. И сопроводит свое письмо дружеским упреком:
Что толкнуло Вас, тоска ли, грусть ли,
Объявить гармонике капут?
Интересно, как это под гусли
Ваши «Проводы» споют.
И вскоре ответит поэмой «Гармонь», где воспоет кудесницу-гармошку, ставшую «волнующим понятным агитатором» в комсомольских руках. И пародист Архангельский будет обыгрывать, как приметный признак, нелюбовь Демьяна Бедного к гармошке: «Гармонь в настоящий момент самый зловредный инструмент».
Написал я этот кусок и призадумался. Сейчас трудно себе представить и пыл полемики, и значение ее. «Гармонь в настоящий момент» редеет и по селам, перекочевав, в основном, на сцены клубной самодеятельности и государственных хоров. Да и то не в виде вятской тальянки, ливенки, черепашки, а баяна, аккордеона или концертины. Но все, что написано выше, даже цитаты, написано с ходу, на память, и, значит, как же страстна и важна была полемика для молодежи тех лет, особенно сельской, да и фабричной тоже, если сорок лет я помню об этом слово в слово.
Вероятно, в ту пору еще никто, и сам Демьян Бедный, не уловил в этом частном просчете, в этом промахе некоей закономерности. «Вся его эволюция, — заметил проницательно П. Павленко, — проникнута внутренней необходимостью, его произведения представляют из себя цельный организм, и он поэтому вдохновляет на то, чтобы его брали всерьез, чтобы на него смотрели, как на мыслителя»3. В этой характеристике 1931 года, следовательно написанной уже после резкой критики ошибок поэта, большая правда. Чтение произведений Демьяна Бедного приводит к убеждению в том, что и его промахи, как он говорил, «прорухи», — результат отнюдь не случайных просчетов, а именно характера его мышления, его мироощущения, его сложившихся взглядов на те или иные явления. «Я, однако ж, не шарманщик, чтоб сразу дать другой мотив», — не случайно говаривал он о себе. Обращая взор к прошлому, он не склонен там видеть ничего, кроме социального зла и невежества, ибо прошлое еще дает себя знать, и особенно в области быта.
В конце 20-х годов его творчество как бы распадается на две линии — патетическую и сатирическую, существующие каждая сама по себе, не сливаясь, как сливались они ранее, образуя художественное единство его поэтического облика.
По-прежнему он откликается на трудовые победы стихами, поэтическими обозрениями, посвященными «бойцам за красивую жизнь». Одним из первых пишет поэму об индустриализации — «Шайтан-арба», посвященную строительству Турксиба, воспевающую героику великой битвы в пустыне. «Мы будем укладывать, шить колею для могучего «локомотива истории» — этот образ напоминает нам «Главную улицу», где говорилось о колее исторической. Но окрыляющая поэтическая сила стиха ослабла.
Его патетическая лирика конца 20-х годов становится риторичной, эмоционально однотонной, стих часто уныло прозаичен. Читатель, уже отведавший и вкусивший от многих поэтических плодов, оценивший силу короткого лирического стихотворения, без особого восторга читает длинные полотна Демьяна Бедного.
Сам поэт как бы предпочитает область сатирического фельетона. Здесь у Демьяна Бедного, кроме Маяковского, нет достойных соперников. Но объем работы так велик, что уже некогда заботиться о художественных достоинствах стиха. В фельетоне «Долбанем!», направленном против пьянства, более двух тысяч строк. Они написаны менее чем в двадцать дней. Рука набита на раешнике, и он пишет этим стихом изо дня в день, не замечая, как поредела словесная ткань, как назойливо-однообразны ритмы. Никаких поэтических находок, стихотворное обличение идет в лоб на сплошном нагромождении лишь отрицательных фактов. Особый демьяновский юмор, с хитринкой, с подковыркою, изменил ему. Его сатирические стихи полны раздражения, он зачастую прямолинеен и не замечает, как кренится его творческий корабль под грузом этих однообразных обличительных филиппик.
Когда-то в повести «О Митьке-бегунце и его конце» поэт остроумно и забавно изобразил дезертира, его заячью жизнь и трагический конец. И это стихотворение имело огромное влияние на бойцов, одновременно веселя и убеждая, и, наверное, немало Митек уберегло от подобного конца. Теперь же в фельетонах «Перерва», «Слезай с печки», «Без пощады» самый прием, каким пользуется поэт, готовит ему поражение. Подбирая из различных газет те или иные частные факты, цитируя одну заметку за другой, он объективно приходит к обобщениям, имеющим мало что общего с действительностью, с которой он, увы, далеко не так тесно связан, как когда-то. В ярости поэта есть своя несомненная правота. Поэт руководствуется самыми добрыми намерениями, стараясь вытравить, выжечь из жизни пьянство, лодырничество, лень. И разве не прав он, относя эти безнравственные качества за счет прошлого? Несомненно прав. Беда в том, что он не сумел раскрыть истоки этих пороков и не усмотрел в прошлом ничего, кроме «расейской старой горе-культуры», «нашей рабской наследственно-дряхлой природы». Под пером фельетониста возникает картина страны «неоглядно-великой, разоренной, рабски-ленивой, дикой, в хвосте у культурных Америк, Европ». Здесь сказались неразборчивость, нетребовательность к своей мысли, недостаток культуры и образованности, разухабистость пера автора.
Когда теперь перечитываешь эти фельетоны, испытываешь какое-то невыразимое чувство то ли огорчения, то ли обиды не на поэта, а за него. Так очевидна односторонность его взглядов, так маломощна литературная сторона фельетонов, Чего-чего не встречаешь, к примеру, в его «Долбанем!». Здесь и заметки из современных газет о случаях пьянства, и ссылки на исторические источники, вплоть до книги путешественника Олеария, где дана «православной стране «немецкая» аттестация: «самая запьянцовская в мире нация!», и даже цитата из «Гамбургской драматургии» Лессинга.
И какой неверный, раздраженный тон самого разговора с читателем! «Слезай, деревенщина, с печки!» — обращается он к тем парням, которые не так-то легко привыкают к трудным условиям новостроек и больше нуждаются в ободрении, чем в окрике. А ведь не кто другой, а такие вот парни подняли своими руками стены новостроек первой пятилетки.
Дело было, конечно, не в том, чтобы обходить отрицательные явления жизни, а в том, чтобы острая критика была одновременно критикой жизнеутверждающей, вдохновляла людей на борьбу с недостатками. Фельетоны Демьяна Бедного в эту пору не поднимались до решения такой художественной задачи. Они скорее могли отталкивать своей манерой окрика.
Ошибки Демьяна Бедного подверглись критике в решении Центрального Комитета партии.
Поэт не сразу согласился с нею и обратился с письмом к Сталину. В ответном письме Сталин цитирует ленинские положения о существовании в прошлом, кроме России реакционной, еще и России революционной, о национальной гордости великороссов, ссылается на славную историю русского пролетариата, на современное положение и растущий в мире авторитет Советской страны.
Но написано письмо в свойственном Сталину оскорбительном, грубом тоне. В нем видно желание покончить с какими-либо проявлениями «биографической нежности» с товарищем и соратником по борьбе, изменить отношения, складывавшиеся на протяжении долгих лет. Автор письма менее всего склонен разбираться в чувствах, которые руководили поэтом, помочь, как это делал Ленин, таланту, преданному всей душой делу коммунизма. Фельетоны Бедного он квалифицирует беспощадным определением: клевета. В язвительных обращениях «высокочтимый», «Вы, как человек грамотный», в том, как, приведя ленинскую цитату, Сталин тут же пишет, что «ясная и смелая «программа» Ленина... вполне понятна и естественна для революционеров, кровно связанных со своим рабочим классом, со своим народом» и «непонятна и не естественна для выродков... которые не связаны и не могут быть связаны со своим рабочим классом, со своим народом», — во всех этих двусмысленных и недвусмысленных намеках отчетливо проявляется злая воля, стремление унизить, морально изничтожить поэта, отказать ему, Демьяну Бедному, в кровной связи с народом, в праве считать себя большевиком.
Письмо дышало прямой угрозой, удар наносился немилосердный. Хорошо зная характер Сталина, поэт понял, что пощады не будет, что его попытка объясниться только привлечет подозрительное внимание ко всему, что он напишет впредь, и уж тут каждое лыко не преминут поставить в строку—в общую строку неискупимой «вины».
Что же касается сути критики фельетонов Бедного, то тут, мне думается, мы можем положиться на мнение самого поэта, который ни при каких обстоятельствах не кривил душой. В беседе с молодыми писателями в 1931 году он сам, не ссылаясь на Сталина и не заискивая перед ним, укажет на свои «прорухи» «как раз по линии сатирического нажима на дооктябрьское «былое», выразившееся в «огульном охаивании «России» и «русского», в объявлении «лени» и склонности к «сидению на печке» чуть ли не русской национальной отличительной чертой. Это, конечно, перегиб. Тут, как говорится, и я «перекричал». Таковы некоторые места моих фельетонов «Слезай с печки» и «Без пощады».
Литературная критика тех лет, конечно, не ставила своей задачей объяснить корни ошибок поэта. А к слову сказать, для художника разъяснение имеет не меньшее значение, чем оценка и констатация. Демьяну Бедному пришлось додумываться самому, как же все-таки он — признанный пролетарский поэт и певец рабочего класса — вдруг впал в «фальшивый тон». И в 1931 году в фельетоне «Вытянем!!» он писал:
Я злой.
Я крестьянски ушиблен Россией былой.
Когда я выхожу против старой кувалды,
То порою держать меня надо за фалды,
Чтобы я, разойдясь, не хватил сгоряча
Мимо слов Ильича,
Что в былом есть и то, чем мы вправе гордиться:
Не убог он, тот край, где могла народиться
Вот такая, как нынче, ведущая нас,
Революционная партия масс...
«...Крестьянски ушиблен Россией былой», — это сказано метко и точно. В том же стихотворении есть строки, свидетельствующие, что поэт сам понял и осмыслил: какое-то время он был оторван от жизни, «ковыряясь в былом». Как никогда, он нуждался в эти годы в общении с жизнью не через газету, не через передовицы и хронику происшествий, а в той непосредственной связи, которая была у него в свое время с фронтом, с Красной Армией. «Вытянем!!» и написано во время поездки на Магнитострой. Полемизируя с эмигрантской печатью, утверждавшей, что Демьян поехал на Магнитку поднимать дух, он говорит:
Верно. Так. Для поднятия духа. Чьего?
Духа магнитогорцев? Ничуть. Своего!
Я об этом в газете трубил ведь заране —
Мало видеть постройки на киноэкране:
Вот, мол, первых две домны — растут в одно лето!
Вот, мол, первая шахта, откуда руда!
Нет, лишь тот, кто на месте увидит все это,
Тот поймет и почувствует пафос труда...
Пожалуй, это ему действительно было необходимо. Бодрые, оптимистические ноты снова зазвучат в его стихах. Поездка на Урал вызовет в нем интерес и к прошлому, к умельцам старого, дореволюционного Урала, к тем сказам, которые оживут перед читателем под волшебным пером Павла Бажова.
Уразумение ошибок и даже распознавание их корней еще не спасает от повторных прегрешений. Прочитайте «Вытянем!!», и вы увидите, что и здесь поэту не удалось еще избежать ограниченности взгляда на прошлое, своего отношения к «далекой старине». Строителям Магнитки он противопоставляет Святогора-богатыря — образ, созданный вовсе не реакционной Россией, а поэтической фантазией народа, один из самых сложных и глубоких по мысли образов фольклора. Народ воплотил в этом образе символ сознания своей богатырской силы, которая при разумном использовании могла бы свершить великие дела, всю землю перевернуть. Поэтическое сопоставление действительно как бы напрашивается само собой, но для поэта Святогор — не прообраз народной силы, а всего лишь «старорусский бахвальщик богатырь». Из этого зерна и прорастут впоследствии «Богатыри» — новый текст к комической опере Бородина, написанной композитором в середине прошлого века.
Поэт, естественно, не мог совсем оторваться от старой пьесы Виктора Крылова, к которой Бородин писал свою шуточную музыку, частично используя и пародируя известные арии, частично создавая новые, Демьян Бедный сохранил основных действующих лиц и даже некоторые прежние стихи Крылова, но изменил бытовое шуточное содержание на социально-историческое. Вместо сказочного Густомысла появился исторический Владимир, вместо безобидных любовных конфликтов — конфликты социальные.
Художественная сторона пьесы, где сюжетные линии плохо увязаны друг с другом, стихи частично заимствованы, весьма невысока. Но ошибочно думать, что Демьян Бедный задался целью в своем либретто опорочить тех русских богатырей, чьи имена в народном творчестве прославлены как имена его защитников, как символ воинской доблести народа. Да и как мог сделать это человек, незадолго до этого в своей речи на Первом съезде писателей противопоставивший обиженного князем Илью Муромца тем «богатырям», что только похваляются, сравнивавший себя не с кем иным, как с Ильей Муромцем.
«Это не Ильи Муромцы, не Добрыни, — писал он о персонажах пьесы в своей статье, предпосланной спектаклю. — Это о них летопись говорит, что на княжеском пиру они однажды зашумели на князя, почему им дают деревянные ложки, они хотят есть из серебряных. А как дошло до боя с печенегами, у князя бойцов не оказалось». В самом тексте либретто сказано, что ее персонажи «не чета матерому Илье да Добрыне». Это те горе-вояки из дружины былинного Владимира, о которых в былинах поется, что в случае беды «младший хоронится за среднего, средний за старшего». Да и сам Владимир изображен резко карикатурно, что, впрочем, не расходится с ироническим отношением к «ласковому князю Красному Солнышку» в народных былинах.
Поэт мечтал о создании «народной комической оперы», такого комедийного действа, какое он уже пробовал осуществить в успешной постановке комического обозрения «Как четырнадцатая дивизия в рай шла»4. На этот раз он создавал комическое действо, обличающее пьянство, бахвальство, ненавистные ему религиозные верования.
Надо признаться, что выбор Демьяном Бедным материала и его трактовка оказались и неудачными, и совершенно несвоевременными. Обобщающее название — «Богатыри» — нимало не способствовало пониманию субъективных намерений поэта. Еще менее отвечала сложности исторического процесса попытка представить героическую линию, линию народную не в образах подлинных богатырей — героев народного эпоса, — а в образах «разбойничков честных, богатырей лесных» и пародийное, фарсовое изображение эпизода крещения Руси как «пьяного дела». Диалектика истории в данном случае мало занимала поэта.
Пафос его пьесы состоял в противопоставлении князя и его дружины народу, который, правда, как уже сказано выше, олицетворялся им в образе «благородных разбойников». Это изображение резко столкнулось с характерным для периода культа личности Сталина возвеличиванием и преувеличением роли князей и царей в русской истории, приписыванием отдельным личностям прогрессивных деяний, обусловленных сложным и противоречивым развитием исторического процесса.
Судя по тому, какой силы был обрушен удар на автора и пьесу, без какой-либо скидки на самый жанр комической оперы, в пьесе усмотрели не просто рецидив ошибок поэта, но и нежелательный намек. Впрочем, история «Богатырей» еще ждет своего исследователя.
Дорого обошелся поэту его опыт создания «народной комической оперы». Спектакль в Камерном театре был немедленно снят. Критика по адресу автора приняла характер мстительной критики на уничтожение. Не только забыты его заслуги, но и о таких значительнейших произведениях этого периода, как «Красноармеец Иванов», «Колхоз «Красный Кут», говорить не принято. Поэт, как никогда, чувствует на себе всю тяжесть своей очередной «прорухи». «Трижды мною проклятые «Богатыри», — размашисто напишет он поверх машинописного черновика пьесы.
Весь период с начала 30-х годов до самой войны — это период тяжелейших испытаний для поэта. Избалованный признаниями, не без оснований вознесенный на вершину славы и популярности, он попадает в полосу жесточайших непогод. Сейчас нелегко отделить то, чему причиной был сам Демьян с его очевидными заблуждениями, от тех привходящих обстоятельств, которые еще более отягощали его положение.
В самом деле, как и чем объяснить, к примеру, то, что в момент ослабления его популярности и снижения качества его стихов на рубеже 30-х годов рапповцы в своих групповых целях выдвигают лозунг «одемьянивания» литературы. В тех условиях в применении к поэту и к состоянию литературы подобный лозунг отнюдь не способствовал укреплению позиций поэта, как не отвечал и партийной политике в области литературы. К чести Демьяна Бедного надо сказать, что он преодолел искус и не был польщен оказанным ему вниманием рапповцев. «Я, — писал он, — предвижу такой расцвет пролетарской литературы, что мне просто совестно говорить об «одемьянивании». Я первый поднимаю руку за подыскание более подходящего лозунга, который бы стал величайшим знаменателем той пока еще литературной дроби, в которой я, к примеру, один из небольших числителей...»
В 1934 году на Первом всесоюзном съезде писателей в докладе о поэзии Бухарин избрал мишенью критики Демьяна Бедного, Маяковского, самую линию гражданской партийной поэзии. Только крепкая мужицкая натура могла выдержать такой удар. И с каким достоинством произнес тогда поэт свою яростную ответную речь!
Как уже говорилось, появившиеся в 1936 году «Богатыри» сослужили поэту особенно плохую службу. Напрасно он пытается смягчить удары признаниями действительных и мнимых ошибок, признаниями, вызванными отнюдь не боязнью за себя, а партийной дисциплинированностью, искренним стремлением разобраться в том, в чем разберутся только через двадцать лет. Все тщетно. Поэт «в опале». Репрессии 1937 года не минуют и его. Заслуги поэта слишком велики и очевидны, чтобы прибегнуть к бесповоротной расправе. Но в 1938 году его лишают партийного билета. Трагедия достигает своей кульминации.
Вопреки «судьбе» Демьян неустанно работает. Не потребностью забыться он побуждаем, а сознанием ответственности за свое участие в том новом, что рождается в стране, совестью коммуниста. Сердце дает перебои, но он продолжает творить. Никто и никогда не сможет сказать, что старый боец ленинской гвардии сложил оружие, пал духом, выбыл из строя. Изредка в тонких журналах появляются его стихи. В годы вынужденного молчания он работает над стихотворными переложениями «Малахитовой шкатулки», назвав их «Горные были». Бажовские сказы он считает простой записью народных сказов, и открытие истины станет для него источником нового огорчения, ибо какая же заслуга перелагать в стихи чужую прозу. Но роль его как боевого поэта не закончена. Он не напрасно верит в то, что еще будет нужен. Атмосфера накалена, приближение войны ощутимее с каждым днем. Старый боец, он чувствовал это много ранее, чем другие. И об этом говорил в 1934 году на писательском съезде. И годом ранее в стихотворении, посвященном подготовке XVII съезда партии:
Но как бы ни был век мой краток,
Коль враг пойдет на нас стеной,
В боях, в огне жестоких схваток
Я дней и сил моих остаток
Удорожу тройной ценой...
Узнает враг, кривя гримасы,
Что я — не перепел в овсе,
Что я — певец рабочей массы
И что мои огнеприпасы
Еще истрачены не все!(«Мой рапорт XVII съезду партии»)
Примечания
1. Лариса Рейснер, Избранные произведения, Гослитиздат, М. 1958, стр. 23.
2. Сб. «О партийной и советской печати», изд-во «Правда», 1954, стр. 346.
3. П. Павленко, Собр. соч., Гослитиздат, М. 1955, т. 6, стр. 451.
4. Этому обозрению предшествовало написанное Бедным еще в годы гражданской войны одноименное сатирическое стихотворение. В основу его, воз можно, положен «бродячий сюжет». Уже в годы второй мировой войны французский писатель Марсель Эме напечатал новеллу «Польдевская легенда» (см. сб. «Современная французская новелла»), во всех деталях (кроме имен) совпадающую с произведением Д. Бедного. Исследователей творчества Бедного, может быть, заинтересует это «сходство».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |