Несколько замечаний о стиле Д. Бедного

Литератор: «Помилуйте, что же тут остроумного? Что за низкий народ выведен, что за тон? Шутки самые плоские; просто даже сально»... Еще литератор: «Говорят: живость, наблюдение... да ведь это все вздор, это все приятели хвалят, все приятели!.. Просто друзья и приятели захвалили его не в меру, так вот он уж теперь, чай, думает о себе, что он чуть-чуть не Шекспир. У нас всегда приятели захвалят. Вот, например, и Пушкин. Отчего вся Россия теперь говорит о нем? Все приятели кричали, кричали, а потом вслед за ними и вся Россия стала кричать». (Н. В. Гоголь. «Театральный разъезд».)

«Стиль...» Под таким заголовком напечатана Демьянова пародийка на газетную заметку о параде собак. Демьяна развеселил собачий митинг, псовая демонстрация; веселый поэт шутит:

У всякой, чорт возьми, эпохи
Свой собственный, неповторимый стиль!

(«С т и л ь», т. XII.)

Вот об этом стиле эпохи, стиле наших дней хочется говорить. И невольно встает в памяти изумительное, прозрачное до потрясения письмо, подписанное так: К. Мельсон. Получено оно Демьяном после напечатания фельетона «Чертовщина». А чертовщина заключается вот в чем: в 1927 г., чуть ли не накануне десятой годовщины Октябрьской революции «в Москве совершенно случайно открыты восемь крупнейших предприятий, которые почему-то не национализированы». Поэт-большевик разразился страстной филиппикой:

Уважаемые ученые зоологи
И палеонтологи,
Бейте в литавры,
Пишите трактаты, разводите пары!
Не кости из толщи земной коры,
Перед вами — живые ихтиозавры
Допотопной, то-бишь, дооктябрьской поры!

(«Чертовщина», т. XII).

В ответ было получено письмо. Вот оно:

«Гражданину Придворову. Когда я прочел ваше стихотворение Чертовщина, пришло мне на думку слово, сказанное Андрейзеном «Чорт побирай мой завод! моя жизнь дорожей как вся большевицка Москва». — Да. Ваша стихотворение замечатель-не, это второй Пушкин, только — маленькая разницо: Ваше пахнет наганом».

Иной мещанин от литературы, желая уязвить Демьяна, умалить, выскажется так: «Какая же это поэзия? Это, извините, газетный материал»...

В значительной мере это верно: Демьянова поэзия родилась на газетном листе, и в силу этого эпитет газетная ей не только не чужд, но органически свойствен. Однако, в составе современных процессов цивилизации газета приобрела столь исключительный вес, что пренебрежение к газете и к ее составным частям — в том числе к газетной поэзии — изобличает малую культурность, провинциализм, обскурантизм.

Кто из наших отечественных поэтов писал в большой ежедневной газете? Был ли кем-либо до Д. Бедного утвержден этот род литературы, жанр газетного фельетона в стихах? Наши поэты печатались только в журналах да изредка в газетах: в обоих случаях стихи не имели прямого к повременной прессе отношения. Это был прием оживления периодики не относящимся к газете материалом. Вслед за Д. Бедным появились последователи: Вл. Маяковский, Н. Асеев, А. Безыменский и др. Все они объединены одною сходною чертою, отличающею их от Д. Бедного: они пишут все-таки от случая к случаю и в особые дни; Демьян, как истый фельетонист, откликается положительно на все события: политика, общественность, экономика, театр, суд, литература, журналистика, быт, — все грани и линии дня отливают в зеркале его газетных строк. Здесь он новатор, неиссякаемый мастер, неутомимый искатель, инициатор, виртуоз. Развертывая газетные страницы, читатель ищет Демьянова фельетона и, едва завидев эти жирные фигурные строки, улыбается... Д. Бедный вплоть до 1926 года печатался преимущественно в «Правде»; когда же он начал писать в «Известиях» — редакция газеты и он сам стали получать множество восторженных, радостных писем. Вот одно из них:

«Уважаемый народный поэт, Демьян Бедный! В благодарность за выступление в «Известиях», которые я читаю, шлю вам стихи в подарок и направляю вам, как великому поэту и любимцу всех свободных граждан. Мне от роду 53 года. Я иногда печатаю свои стихи в местной стенной газете и посылаю вам их с признанием за обучение в поэзии и за удовольствие от ваших стихов».

Далее следует подпись и приложены стихи. Автор письма — крестьянин; себя он в стихах именует «хлебоброб-баян»...

В день десятой годовщины «Известий» в редакцию были присланы сотни писем; мы приведем из них только два:

«Москва. Тверская, 48, «Известия». Покорнейшая просьба передать от меня благодарность Д. Бедному. За его поэмы в «Известиях», читая котор. я был рад, так как в прочитанных мною поэмах Д. Бедного я встретил чистую струю истинной поэзии. Постоянный читатель «Известий».

(Подпись.)

А вот другое:

К 10-ТИ ЛЕТН. ЮБИЛЕЮ «ИЗВЕСТИЯ»,
для Д. Бедного.

Через 10 лет я, может быть, и поумнею,
Но! Маяковского¹ чем больше я жую,
Я друг-демьянушка! глупею!».
Я тоже юбиляр,
Я 10 лет «Известия» читатель!
Тебе Демьян! я бью челом!
Я твой горячий почитатель.
Прими ты от читателя привет!
Хоть ты в «Известиях» и редко появлялся.
Но тем — что ты дарил за эти 10 лет
Всегда я на досуге увлекался.
Мне безразлично Бедный иль богат,
Я лишь талант твой уважаю,
Увижу подпись я твою — и рад,
Твоим стихом тоску я удаляю.

10-ть лет Читатель «Известия» (подпись)

Отметим несколько моментов, отразившихся в этих письмах. Хлебороб, 53-х лет, пишет стихи, подражая Демьяну и принося ему признание (признательность?) «за обучение в поэзии». Другой читатель и почитатель в «поэмах Д. Бедного.... встретил чистую струю истинной поэзии». Наконец, третий меланхолично сознается: «Увижу подпись я твою, и рад — твоим стихом тоску я удал я ю».

Пишет стихи не только названный баян-хлебороб, пожилой поклонник Д. Бедного. Стихи пишут миллионы юношей и стариков, рабочих, крестьян, мещан. Положительное это явление? и новое ли? и насколько оно значительно? — В прежние годы, до революции, домашняя литература процветала чуть ли не в каждой интеллигентской семье. Юноши, девицы, подростки, изредка и зрелый персонаж упражняли свой вкус в стихах, новеллах, которые зачастую не шли дальше домового опубликования. Круг потребителей был тесен: семья, добрые знакомые, друзья, сверстники. Нынче такая малая литература возросла количественно в тысячи и тысячи раз. И с самого начала надо подчеркнуть основное, — малая литература не замыкается в консервативной тесноте семьи: эта литература выступает на страницах самой демократической прессы в мире — на страницах наших фабричных, сельских, школьных, красноармейских стенгазет. Стенная газета в Стране советов — это гениальное открытие, необозримый, вездесущий плацдарм для общественности, изумительный по силе рычаг культуры. Так вот: нет такого стенного газетного листа, где бы не было своего стихотворца-фельетониста, подражателя и последователя Д. Бедного. Демьян для них образец, отправной пункт, учитель и авторитет. Он получает тысячи, горы писем со вложением стихов и с просьбой оценить их. Начинаются неизменно эти письма, примерно, так: «Вполне понимаю, что бесконечные письма становятся вашим кошмаром, но я обращаюсь к вам не с пустяком...», далее следует приложение стихов для оценки и заключение послания: «Вы неспособны быть снисходительным критиком... В будущем я буду руководствоваться вашими советами...» Редакция и орфография меняются в зависимости от подготовки корреспондента. Но цели — одни и те же: получить одобрение «великого поэта», «всероссийского и даже международного гения», «нашего любимца Демьянушки»... Из глухих деревень, с фабрик, с рабфаков, из уездного Пошехонья текут эти просьбы без конца, и чем дальше, тем больше.

Вот одна из многих:

«Побудившие причины мои, заставили обратиться к Вам спрозьбой! неостанавливаясь перед тем, что я отыму время у гениального Русского поэта как у вас, но меня успокаивала одна мысль, кому же я должен обратится разяснением, как не к своему Русскому класику. Представляя Вам свое сочиненя, которую я впервые думал послать в печать. Неимея практики, я не уверен ее величествинные мысли, как я ее мыслил, и какое она есть на лицо; еще больше меня завели в зоблуждение, редакционные отделения: Одни говорили, что произведение сильное, другие говорили, что она неможет-быть напечатована лишь потому, что она в старом отжившем стиле Лермонтовщини, а третьи, что плохо, а четвертые говорили, что не можем ее принять, несмотря нато, что она и сильно написана. Но я добивался уних, дать ей анализ почему, и что в ней есть и недостает. Как те и другие немогли мне конкретно ответит. Тогда я решился послать Вам, где я конечно, получу ей анализ и ответ в конкретной форме, потому что никто, а Демьян мой учитель. Что я хотел выразить в сочинении поэмы как я мыслю, можеть-быть больше и глубже чем я мог написать на бумагу. Вней я хотел сказать то, из наблюдения жизни шумного города Ленинграда: 1) Развитие частного капитала, который тормозит нашему молодому поколению с физиологической стороны и эти нэпманы живут и развратничают, берут молодых женщин, срывают с ней цветы жизни, и выбрасывают ее на улицу, в ряды проституток, а эти женщины из рабочей семьи. 2) Рабочая молодеж мужеского пола, обратно благодаря материального недостатка, а ей жить хочется, так как она видит что делают нэпманы и сыни последних, специалисты. Тогда они применяются, как кто может. Одни делают аваньтюру на женщин, другие на грабеж, третии на насилование. Те и другие хотят жить, жизнь окружающая невольно толкает их на это, и одновременно, попадают на скамью подсудимости Революционного суда, или штрафа за свое поведение иногда кровные копейки. В отношение женщин и самок (нэпманских жон и дочерей), здесь они на столько обнаглели, чутьли не нагие появляются, в кино и театры и во все увеселительные залы, своей наготой раздражают мужской пол. 3) Специалисты, а также и те люди которые благодаря своему положению обеспечины материально, также проделывают. Я остановлюсь пока на этом. Из этого водоворота, я брал в поэму материал, все описать не возможно. В отношение Провительства в своих стихах я говорю: ей нужно принять, те или другие меры, весьма решительные, к регулированию, и часть этого элемента к уничтожению, иначе тяжело отразиться как на молодом поколении, а также и на рабочем.

Исходя из выше изложенного. Я решился просить вас с большим убеждением дать мне ответ, имеет-ли мой стих ту мысль, и подходит ли к настоящему быту, а также возможно ли ее в печать и будет ли от ней какая польза вообще»².

Социальная тематика — основная черта современного стихотворчества. Пусть стихи всех этих безвестных поэтов плохи (оно в массе так и есть); пусть авторам не хватает образования и знания языка; пусть стихи эти за пределами стенной газеты нигде не будут напечатаны. Пусть... Все это верно. Но не в том гвоздь. Суть вот в чем: можно ли не признать культурным достижением и рычагом цивилизации самый факт подобных литературных исканий в среде широчайших масс! Кто станет отрицать это, тот обнаружит гнойную заскорузлость, тупую ненависть, зловредную темноту. Процесс влечения миллионов к литературному творчеству — это гигантское сотрясение твердынь культурного застоя, это один из результатов революции. А значение Д. Бедного в этом широком культурном движении очерчивается почетною ролью мэтра, авторитета, учителя, поэтического вождя и запевалы. Приведенное письмо свидетельствует слабость автора: он сам понимает немощность своей поэмы. Она нема, она нуждается в комментарии; она напыщена; она, наконец, мало художественна. Все это бесспорно. Но бесспорен и другой факт: коллективизм — основная пружина этого произведения. Стержневые вопросы в нем поставлены: развитие частного капитала, растление молодежи, гнилой быт, недостаточная, как кажется автору, решительность мероприятий, а в заключение — деловой вопрос убежденного общественника: «будет ли от ней (поэмы) какая польза вообще?». Вот где обнаруживается значение мэтра, здоровое влияние Д. Бедного. К сожалению, невозможно нам цитировать здесь много замечательных писем и стихов, поступающих к Д. Бедному. Они так колоритно-убедительны, так трогательно-деловиты, что читателя они положительно потрясают. Все они — тысячами! — говорят об одном: Д. Бедный не только любимец масс, но и народный мэтр, признанный, возлюбленный авторитет, поэтический лозунг. Позволим себе процитировать еще полдесятка строк, завершающих вступление к нашей теме. Немолодой автор пишет Д. Бедному:

«Давно имел мечту написать вам, но сегодня не выдержал и решил написать и высказать все свои чувства и горячую привязанность к стихам вашим, но не только к чтению чужого вдохновения; но до исступления сочиняя кое-что, по незнанию абсолютно никаких правил и потому уверен, что нет в стихах моих ничего старого, а все новое»... и т.д.

Недоверие к старому так глубоко угнездилось, что именно незнание «абсолютно никаких правил» гарантирует свежесть... Наивный и вредный парадокс, с которым надо бороться. Впрочем, из дальнейшего текста (он переходит в стихи) следует, что автор все же руководился кое-какими «правилами». Какими же? А теми, что нашел он... «У Демьяши, стихотворного папаши».

Мы нарочито привлекли сюда письма немолодых корреспондентов: о молодежи нечего говорить. Для нее Д. Бедный не только любимый поэт, но и подлинная модель поэтической и практической речи. Его приемы усваиваются нарочито и непроизвольно. Никогда еще между поэзией и массами не протягивались такие густые нити близости. Молодежь рабочая и крестьянская поголовно захвачена Демьяном. Да и не только молодняк. Старое поколение, если оно увлечено общим культурном потоком, тоже ориентируется на Д. Бедного. Давеча мы отмечали: гражданин подписывает свое письмо так: «постоянный читатель «Известий». Это не комсомолец, молодежь имеет свою собственную прессу. Какая причина вынудила этого «постоянного читателя «Известий» взяться за перо? — он приносит благодарность редакции за «чистую струю истинной поэзии», которую он «встретил в поэмах Д. Бедного»... Как быть? Чистоплюи-эстеты и жеманные снобы корят Демьянову лиру за манкировку истинной поэзией, а постоянный читатель от нее в восхищении! Некий юноша из Вятки написал Демьяну Бедному письмо, что, де, — ты, Демьян, был велик в годы гражданской войны, а сейчас тебя читать скучно. Демьян дружески ответил ему, примерно, так: — Я получаю много писем. Есть среди них и ругательные. Но о скуке пока-что никто мне не заявлял. Ежели вам скучно читать газетные фельетоны, — подумайте о себе: не в вас ли причина?..

Вот об этой причине не мешает напомнить не только вятскому скучающему корреспонденту. И вот странно: находятся же чудаки, которые не только не скучают от Демьянова газетного фельетона, но, совсем наоборот, признаются: — «Увижу подпись я твою, и рад: твоим стихом тоску я удаляю».

Мастер газетного стихотворного фельетона, Демьян Бедный довел его до универсального совершенства. Его фельетон неуязвим. Анализ фельетонного жанра — сколько-нибудь глубокий — отсутствует, а к схеме стихотворного фельетона почти никто еще и не подходил: эта работа впереди. Мы не ставим себе задачи всестороннего обследования Демьянова фельетона. Но некоторые его черты — может быть, они составляют наиболее яркие фацеты — не могут не привлечь внимания. Сложность фельетонной техники лежит в целевом, утилитарном характере фельетона. Демьян усугубил эту трудность еще и напряженной злободневностью, доведя чувствительность своего фельетона до зенита: фельетон каждого данного дня отвечает сегодняшним общественным событиям. Когда иной поэт — и немалый! — печатает в газете стихи на смерть вождя или к годовщине революции, или в день Парижской Коммуны, или к выпуску займа — это еще не настоящий фельетон, это суррогат, парадное выступление, гастроль. Завзятый фельетонист работает изо дня в день, собирая мелочи, заостряя их, оперяя, вдохновляется летучей фразой из программной статьи или телеграфным сообщением, или строкой из хроники, забавным объявлением, городской афишей, цирковым трюком, цифрой, бродячей сплетней... Уменье уловить отражение быта в пустяках, незначительную безделицу окаймить контурами живых тем — дарование фельетониста. Фельетон рассчитан на эмоциональную взволнованность; но источник взволнованности должен журчать неподалеку: газетному читателю некогда рыскать в дебрях изощренного воображения; раньше, чем он их достигнет, — сегодняшний газетный лист наскучит. Истый мастер фельетона — всегда импровизатор; таков Демьян. В незначащей крупице, в малой капле ему уже виден облик значимой темы. Образ рождается мгновенно, облекается в словесную фактуру, и фельетон готов.

Фельетон — это газетный материал. Он должен поспевать не только за ходом событий, но и за версткой гранок: Демьянов фельетон пишется в первую половину тех самых суток, когда он и набирается.

Демьянов фельетон — в значительной мере экспромтное творение, созданное сразу, без обработки. Демьян Бедный — изумительный импровизатор, и этот-то дар помогает ему в искусстве фельетона. Да иначе и быть не может: газетный работник — прежде всего импровизатор. Фельетон теряет половину своей ценности, когда он приходит с запозданием. А фельетон Д. Бедного всегда поступает во-время. Срочность, нервный темп газетного impromptu предполагает высшее напряжение творческих сил. Достаточно сказать, что знаменитый фельетон «Мейерхольдовская старина — из Золотого Руна»³ написан в один день⁴.

В древней Элладе и в средние века поэты состязались в турнирах вдохновения. Вот где Д. Бедный одержал бы несомненную и заслуженную победу. Образы быстро рождаются в его ясной голове, развиваются с отважным спокойствием и бегло усаживаются в косых раскидистых строчках. Изучая подлинники его черновиков, особенно те из них, что написаны с мгновенной легкостью, — просто поражаешься, до чего дисциплинирован его талант. Казалось, должна бы здесь чувствоваться необузданность, стихийный порыв... Нет! каждая несдержанность облита тысячью ушатов холодной воды. Художественная воля и артистическая выдержанность не уступают ни пяди поэтическому вдохновению, — вот слагаемые дарования газетного фельетониста.

Вся газета — во многом — продукт импровизации. Бешеный темп газетной техники хранит в себе некоторые внутренние пороки. Это те язвы, что сообщают газетному материалу сухость, пресность, штампованность. Исследователи современного газетного языка отмечают множество изъянов. Наиболее важные дефектные явления в газетной речи сводятся к следующему: «утеря глагольности и замена ее именами* чрезвычайное размножение формально-служебных слов, неправильности в управлении и согласовании, неправильности в расстановке слов (инверсия), чрезмерное изобилие периодов, пассивность оборотов и шаблонность, штампованность языка»⁵.

После тщательной примерки к газетному фельетону Д. Бедного всех выдвигаемых обвинений мы должны установить, что ни одно из них не применимо сюда. Разумеется, газетный язык имеет свои особенности и не может не иметь их, ибо строится на молниеносном материале телеграфных сообщений: радио, аэроплан, мотоциклетка, искровая передача — основная аппаратура современной газеты. Особенности газетного стиля надо, однако, отличать от дефектов этого стиля. Едва прикоснувшись к нему, А. Пешковский, А. Смирнов-Кутачевский, названные выше авторы, Я. Шафир, Г. Винокур⁶ и др. нашли полный короб грехов, свойственных языку наших газет⁷. Демьян с большой тщательностью относится к газетной своей продукции. Его фельетон освежает газетную полосу, как зеленое дерево оживляет плоский пейзаж. У нас немало канцелярщины, мы просто затоплены ею: как ни странно, но этот мертвый язык канцелярских бумаг нашел свое отражение в газете, и хоть казенно-газетный стиль не в силах засушить бурные ключи нашей общественности, но... читать газету иногда трудновато.

Одним из дефектов газетного языка исследователи считают период, громоздкая архитектура которого заслоняет главный мотив, ударный центр фрагмента. Риторика дала периоду такое определение: период — есть речь, имеющая в себе самой начало и конец и легко обнимаемая умом. Но это неверно: период нелегко обнимается умом, т. е. оправдание имеет только совершенный период. Всякий порок поражает его в самое сердце. Период тотчас теряет свою прозрачность, доступность, обнимаемость. Вообще период совершенно чужд разговорной речи; его не знает устное поэтическое творчество (поиски его в былинах — не больше как натяжка); период — это книжное произрастание, логическое орудие, сперва просочившееся в нашу литературу через византийскую письменность, а позже вливавшееся под влиянием латинско-польской культуры. Художественное значение периода условно: он слишком искусствен. Муза Д. Бедного почти не знает периода. На фоне периодической сухости газетной страницы (этим грешат не только статьи, но и телеграммы, и хроника) ясность Демьяновой речи освежает, как студеный ручей.

Далее исследователи отмечают в газетном языке замену глагольных форм именными, со всеми проистекающими отсюда последствиями: ослаблением темпа, разжижением выразительности, нагромождением существительных, постностью, неграмотностью. Переход глагола в существительное парализует категории времени, вида, лица, залога, растворяет сочность речи и ее нюансировку. Возможно, что исследователи тут не совсем правы, когда они ополчаются против изобилия именных форм и видят источником всех бед изгнание активных форм глагола, ведущее за собой разрушение синтаксиса, нагромождение существительных, утрату определений, наречий и пр. Футуристы, первые застрельщики в упрочении динамического строя речи, носители идеи урбанистской языковой политики, выставляли требования:

«1) разрушить синтаксис и располагать существительные вразброд по мере их возникновения;

2) употреблять глагол в неопределенном наклонении, чтобы он эластично приспособлялся к существительному;

3) отменить прилагательные, чтобы голое существительное сохраняло свою главную окраску;

4) отменить наречия, старую «застежку», держащую слова связанными друг с другом;

5) отменить знаки препинания» (?!)⁸.

Последнее предложение дает ключ к пониманию всех предыдущих: футуристам надо было эпатировать воображение, посему они не прочь и пересолить. Но воззрения по существу глубоко различны и прямо противоположны у наших сторонников глагольности, с одной стороны, и у футуристов — с другой. Между тем обе стороны, защищая свои положения, исходят из тождественного мотива: из темпа современности, из жизнеощущения городского человека. Каков в этом смысле язык Д. Бедного? Если к разрешению этого вопроса подходить не со спорной его стороны, а с фактической, то надо сказать, что условий, выставленных футуристами, Д. Бедный не знает: синтаксис его не только не разрушен, а, наоборот, блюдается с отменною рачительностью и редкой гибкостью, пунктуация его тщательна; глаголы пользуются его признанием в полной мере и служат очищению речи от тавтологических накоплений, от плеоназмов, от паразитических наростов, выхолощенных незнаменательных слов, от столкновения одинаковых падежей и прочих языковых болезней и бед современной газетной речи. Словарь его свеж, чуток, постоянно обогащается; штампованности, трафарету здесь места нет.

Вросши в газету, Д. Бедный избежал обычных газетных заболеваний. Между тем, с самого начала своей литературной деятельности он — газетный работник. Обычное место поэта — если он вообще печатается в повременной прессе — в журнале. Разве Д. Бедного не зовут в журналы! Еще в дореволюционное время его туда приглашали; тянут и сейчас. Но его поэтический темперамент ищет себе газетного листа. Ему нужна газета, и он нужен газете. Общественность и социализирующая функция слова, мгновенная поэтическая реакция и боевой жар, пропаганда и мобилизация больших масс — вот пути, приведшие его в пролетарскую газету. Стиль его газетных фельетонов — поэтический факт исторического значения, ибо никогда еще газета не имела такого веса в среде самых широких слоев.

Людям часто кажется, что писать о том, что нас ежечасно окружает, — вульгарно. Изображать этот повседневный мир, хаотический, пресный, стоит ли? Демьян перековал обыденность в кристаллы фельетонных строк и дал образцы газетной поэзии, героической поэзии ежедневных утренних гимнов и маршей, сопровождавших богатырей в походах, услаждавших наши трудовые будни, бодривших кратковременные досуги, то взвивающихся огненным знаменным вымпелом, то скребущих железной метлой... Каждый день, каждый день!.. Почти ежедневно мы находим в газете злободневный Демьянов фельетон. Сегодня — об одном, завтра — о другом... Международные события и казнокрадство, политическая афера и бытовая язва — все запечатлевает газетная строка Демьяна Бедного. Быт наш, обыкновенность наших дней — не совсем обыкновенны. Писал ведь некий Мельсон, что поэзия Демьяна пахнет революционным наганом. Но могут ли строки наших дней пахнуть тепличными орхидеями, когда сами дни и ночи начинены порохом! Часы и сутки свиваются в вибрирующую спираль революции, действия и мысли спаяны в одну цепь пролетарской воли к победе, и все стихи и отдельные пьесы Демьяна представляют собой кирпичи одного здания, все они объединены одной конечной целью и изначальной идеей. Поэмы его, песни, частушки — все это бойцы одной армии, то победоносно-ликующей, то страстотерпно-жертвенной, но всегда единой. Может быть, отдельные бойцы слабы, но славу армии создают не избранные, а весь войсковой контингент. В составе ВКП(б) несомненно наличие отдельных недостойных членов. Но вся партия в целом этой дивной красоты строение. И в армии, и в партии происходят чистки. Точно так и в изданиях Д. Бедного: такие чистки мыслимы; можно выключить те стихи, кои оказались неудачными. Их не может не оказаться у поэта миллионных масс, у поэта, откликающегося на зовы революции, всегда, немедля, истово. Поэт революции не может шлифовать всех граней, это такой же абсурд, как если бы полководец воспитывал десяток идеальных бойцов, или вожди партии свели бы ее численность к сотне универсально безупречных партийцев. Какой вздор!

Понять это мог только выдающейся чуткости мастер, и зная, и предвидя шипенье врагов, и умозрительно видя тыкающие пальцы невежд на спешно выполненные импровизации — он все же идет на это во имя высшего поэтического служения.

Вся его поэзия, все стихи — это одна единая поэма: цикл пьес из творения пролетариат побеждает... Правда, здесь не найти традиционных приемов обрамления, установленных теорией литературы, приемов, тщательно зарегистрированных в качестве канонических обручей, скрепляющих отдельные новеллы в цельное повествование. Но фактор обрамления налицо: это газетный лист! Демьянов фельетон не выходит за рубежи газеты: она выполняет роль связывающей пьесы (обрамление с перебиванием), а каждый отдельный фельетон ею объединяется в общий цикл, с общими героями и сквозными мотивами, составляя в целом завершенную композицию.

* * *

В произведениях, украшающих мировую литературу, мы привычным приемом выделяем центральные, стержневые фигуры и вместе с ними живем в творениях автора.

Кто же герой Демьяновой поэзии?

Вы не улыбнетесь здесь Хлестакову, не пожалеете Каренину, не задумаетесь над судьбой Маргариты... Все эти Ипаты, Климы, Провы, Митьки, — кто их запомнит! — это все маски одних и тех же действующих лиц: рабочий и крестьянин, поп и буржуй... Они меняют лишь имена, возраст, цвет волос, одежду, но по социологическим признакам они неизменны. Революция оперирует массами: отдельные лица — к ним не исключено и равнодушие — теряют свое значение; они растворяются в движении коллективов, массовых групп. Читая стихи Д. Бедного, как будто проносишься на вихревом авто по кипящей огнем стране. Отдельные лица расплываются: борются массы. Одни падают, другие воцаряются; те строят, эти разрушают; индивидуальные факты плавятся в общем горне, и субъективные чувства, эмоции — только мелкие штрихи величественного полотна.

Герой творений Д. Бедного — борющийся, строящий пролетариат. Он знает свое место, его цели ясны, а средоточие воли к действию — основной рычаг. Эта напряженность характеризует нашу революцию, она же характеризует Демьянов стиль: один исходный центр и та же цель стремлений.

Была бы совсем безобразна такая поэма, где вместо живых лиц носились бы одни схемы и числа, — коллектив. Но Д. Бедный чуток. Его коллективное творчество оригинально и своеобразно. Вот в басне или песне возникает персонаж-маска; она делает свое дело, и покуда делает, вы ее чувствуете; но роль исполнена, и маска растворилась в толпе других. Совсем, как оратор: вы слушаете его, внимаете, соглашаетесь; речь запечатлевается и производит действие; но вот слово окончилось, и облик оратора, воплотившись в зароненных им образах, исчезает, как зерно растворяется в колосе.

Цельность Демьянова собирательного героя достигается множественным наложением портретов одной социальной группы: так достигается облик этой группы, облик, а не портрет, и класса, а не толпы. Портрет — статичен; облик — динамичен. Но в революции почти нет портретов, массы подвержены влиянию разнообразных, противоположных воздействий и сами постоянно меняются неуловимо. Статичный портрет расплывается и вновь возникает, чтобы быть забытым, как забывается летучий портрет кинофильмы: 16 снимков в секунду! Эти портреты в своем движении имеют нечто — и в этом вся суть — схожее, но во многом они противоположны; портретность современников и участников революционной эпохи в том, что портрет слишком быстро и часто изменяется: в этой смене-призрачности — его главная константность! Нет отдельных людей, которые обратили бы на себя длительное внимание, или их слишком много. Сегодня героиней стала неизвестная «Баба-Одарка»⁹, она вызывает восхищение. Ее поразил в самое сердце гнусный поступок сына, но завтра она может препятствовать тому самому делу, во имя которого она сегодня так ослепительно велика. Там, смотришь, ситуация выдвигает на авансцену Митьку-бегунца¹⁰, недурного, но колеблющегося парнягу, переходящего от красных к белым и обратно. Вот мирный мужичок Смирнов¹¹. выкидывает хулиганское коленце, а завтра будет искренно каяться... И добрый порыв Одарки и подлость Митьки — преходящи, не они злодеи, и не они воплощение революционной добродетели: классы представлены здесь не персонажами, а хорами. И Демьян был бы не Демьяном, если бы он не дал такого множества столь типичных и изменчивых масок.

Приведенный пример, взятый из крестьянского обихода, распространяется и на прочие общественные категории. Возникают и исчезают знакомые профили, накладываясь, вибрируя, типизируясь и составляя из толпы, группы, множества — четкий облик. Вот Демьяновы персонажи. Не отдельные лица делают революцию, а массы, это и есть герой творений Д. Бедного. Под массами отнюдь нельзя разуметь толпу. Толпа смешана. Негоциант и рабочий, банкир и мужичок, офицер и кокотка могли бы попасть в объектив, направленный на Невский проспект старого Питера. Это толпа. У нее нет лица, оно неуловимо. Революция не терпит неясности и смуты. Орудием марксистско-ленинской мысли разложим толпу на составные элементы. Теперь все более или менее ясно, и можно рисовать облик крестьянина-середняка, кулака, рабочего, мещанки и прочих.

Интересно, что Д. Бедный совсем мало писал о вождях. Даже о Ленине у него несколько десятков строк. Его сфера творчества не индивидуальность, а коллектив. Д. Бедный не портретист; процессы революции головокружительны в своем движении, и нет здесь места статике. Какой» же можно дать портрет? Сегодня такой-то, имя рек, беспартийный, а завтра — член ВКП, а послезавтра его исключают; сегодня он бузит, а вот умер Ильич, и он инстинктом тянется в партию; вот хороший был коммунист, а вышел из партии «по несогласию с нэпом». Это о партийцах. И беспартийные индустриальные рабочие чутко реагируют, сочувствуют, строят, но ведь лик их так розен! Производственный стаж, связь с деревней, религиозность семьи, окружение, мелочи жизни, безработица... все накладывает свой отпечаток и меняет оттенки. А неустойчивое болото мещанства! а крестьянство! Весь этот мерцающий строй образов Д. Бедный показывает в своих мелькающих масках. Где же тут место портрету!¹². Это кадры кинофильмы, и в этом мастерство Демьянова пера. А ведь кинематограф тоже долгое время не признавали фактом искусства. Это, говорили, десерт для толпы, подачка низменным вкусам улицы. Снобы Страны советской, берегитесь! Не повторяется ли в отношении Демьяна та же ошибка? Самое ценное в кино представляет процесс, постоянное перемещение, синтез множества кадров, собирательное впечатление движущихся лиц, вещей, положений. Так, примерно, формируются облики, созданные Демьяном. Из проносящихся, мелькающих его Касьянов, Емель, Климов, Иванов, Вавил слагается облик мужичка-середнячка; Кузьма, Семен, Еремей, Фалилей, налагаясь и типизируясь в его стихах, наслаивают облик красноармейца. Тетка Авдотья, кума Акулина, сватья Федосья, десятки и сотни этих имен и кличек напластывают облик поселянки. Эти его соборные портреты относятся к индивидуальным портретам поэтов-классиков прошлого, как, скажем, кино-картина — к полотнам Репина; как ни хороши эти полотна, но все же это только музей. А персонажи Д. Бедного живут: эти бородатые его старики черной кости, шумные как на сходе; и галдящие ребята; и жалостливые бабы — это сам крестьянский мир, перекликающийся с пролетариатом, переругивающийся с мировыми буржуями... говор, крик, увещевания, речи, песни... да ведь Д. Бедный не лирик, а драматург; все его пьесы — одна драма; а все многосотенные персонажи — немногие сводные облики.

Мы не привычны к подобному поэтическому собирательному персонажу, кое-кому он набивает оскомину, слегка раздражает. Так царапали вкус новая музыка Скрябина, новые полотна Серова. Собирательный облик Демьяна Бедного кажется полным дефектов: он холоден, расплывчат, неуловим.

Конечно, чувства, внушаемые этим демьяновским коллективным обликом, необычны. Нет возможности полюбить или возненавидеть того или иного из частых, проносящихся его действующих лиц. Но революционная справедливость и законность зиждутся не на субъективных симпатиях. Такие серенькие люди: мужички, солдаты, красноармейцы — нынче герои, а, гляди, через час — ничто. Так оно и есть, такова логика революции. Не перевести ведь все миллионы и миллионы в героев; немыслимо, да и не надо. Нужно совсем другое: от времени до времени — в нужные моменты — вызвать их из болота равнодушия, создать просветление и высокое настроение. Это и делает Демьян — поэт. А. Барзен¹³ тщился установить воплощение коллективных чувств иным, затейливым путем: хор одновременно декламирует разно-текстовый гимн. Д. Бедный достигает коллективности более успешно и более просто: один и тот же текст читают и слушают многие... Коллективистичность Демяновой поэзии в том, что его слушает, читает и понимает множество; желания, вкусы масс — его стихия. И стоит только индивидууму почувствовать себя хоть в самой незначительной мере членом этого воспетого коллектива, как сознание индивидуума выпрямляется по линии общеклассового желания, коллективной воли и действия, сублимируется до социального чувства. Индивидуальное — и часто эгоистическое — сознание преломляется в массовое (класса своего) сознание.

Массы бывают объединены территориально или уставом (армия), или общим бытом, видимыми интересами и пр. Но бывает и так, что массы объединены лишь смутно сознанными общими интересами — объединение потенциальное, невесомое, реализуемое временными вспышками. Речь агитатора, плакат, политический факт зачастую представляют ту твердь огнива, которая вызывает искру. Вот когда фельетон Д. Бедного незаменим. Читая его красноармеец, комсомолец, крестьянин прекрасно отдает себе отчет, что эти Демьяновы персонажи: Егор или Кирюха, далеки от недосягаемых сказочных или литературных героев; читатель так думает: этот демьяновский парнишка Егорка — молодчага, но ведь и я могу этаким стать: ничего необыкновенного в том нет, — да я почти таков, не хватает мне сделать того-то или поступить так-то! Читатель Д. Бедного узнает в поэтических образах самого себя, сближается с ними чувствами и подражает им в воле и действии.

В писательской практике Д. Бедного отдельные персонажи снуют, образуя ткань собирательного облика. Нету единичных хитрецов, простаков, героев. Для Демьяна существует хоровая доблесть класса, собирательный океан жертвенности, соборный тайфун энергии. Отдельные ручейки впадают в море, и разрозненные линии складываются в общий рисунок. Но подавая каждый, отдельный беглый портрет, Демьян может — и это поразительно — не повторяться. Каждый слагаемый персонаж располагает свежими чертами и отмечен новыми положениями. Это модулированная вариация старого знакомого, дальнейшая его разработка, новая дверь в покои собирательного облика.

Вот иные говорят: у Демьяна Бедного ни одного нет яркого, запоминающегося лица. Да их и незачем запоминать: не надо вовсе! Это многоголосый дивный хор, согласный, стройный и безликий, и это уже не отдельные герои успеха, а толпящийся коллективный герой. Психологический контур масс, коллективов нелегко дается художникам. В старинных исторических документах и летописях весь народ от мала до велика обычно молит на царство возлюбленного князя... Это наивно. Мы знаем, как на род единогласен. Даже в пределах класса конкурируют и сталкиваются мнения, вкусы и стремления различнейших оттенков. Но как здесь разобраться? В этакой толкучке!

Когда непривычный попадает в толпокипящий город, ему чудится хаос и беспорядок непобедимый. Но вот он взошел на башню и видит строгую систему движения. И стихи Д. Бедного — толкучка для непосвященного. Здесь так много лиц, они так шумно ведут себя, спорят, сражаются, несутся куда-то, одни лгут, а другие разоблачают, те повержены, а эти громко ликуют... да ведь это все деятели, участники, соратники и современники революции и контрреволюции, а в революции без толкучки не обойтись. Это — движение строгой и суровой системы, это — месиво организации. Иной писатель пишет роман; главный герой или героиня романа переживают революцию. Может, это и хорошо (только никто этого еще не сделал). Ну, а чем плохо, когда в стихах, поэмах, песнях, баснях, сказках Д. Бедного действуют сотни, тысячи персонажей, составляя в совокупности соборный облик героя! — разве не такова наша эпоха?

Романтика рядового участника революции растворяется в коллективный, множественной поэзии масс — это зеркало самой революции; перипетии ее процессов, кажущаяся анархия, видимая сутолока, выпирающая бестолочь, давка, спешка, отдельные немотивированные эксцессы — все это оправдано высшей организованностью. Так и в творчестве нашего поэта: громада действующих лиц, этих сменяющих друг друга кулаков, попов, рабочих, красноармейцев с их незапоминающимися именами и прозвищами, брань, давка, подсиживание, зычная песня, стоны, хохот — эти компоненты созвучны нашей эпохе. Батальоны действующей армии не расположить в менуэт, и Демьяновы персонажи выведены не для будуаров, гостиных и альковов. Все страсти — самые низменные, как и наиболее возвышенные — опрокинулись и кипят в великом котле революции; так требовать ли от поэта соловьиных мелодий, нежных красок и индивидуально-тонких портретов!

Мастер собирательного облика, многократного портрета, соборного героя, Д. Бедный в этой работе несомненный новатор, смелый искатель. Разумеется, он владеет и искусством коллективного персонажа в общепринятом значении, когда действующим лицом выводится безликая масса («Главная улица» и др.), и этот жанр ему дается. Но здесь нет ничего нового: Э. Верхарн, Ж. Ромэн, Малышкин («Падение Даира») практиковали тот же прием, но в больших дозах он утомителен.

Если бы поэт механизировал коллектив попыткой сообщить ему какие-то общие безликие черты — сложилась бы мертвая схема. У Демьяна же коллектив — не окостеневший чин, а множество лиц, с которыми знакомишься изо дня в день и которые — живые — слагаются уже в массы. И вот в организации коллективного персонажа, накапливающего свои черты из сотен мелькающих имен, масок, профилей, возникающих, чтобы растаять, вспыхивающих на сегодняшнем экране, чтобы сменить вчерашних и уступить место завтрашним, — здесь Д. Бедный новатор, организатор неиссякаемых галлерей, панорам, выставок, экранов. В этой новизне имеется пункт, составляющий неподражаемую, несказанную силу Д. Бедного: это неубывающая мощь его плодородного дарования. Чтобы дать читателю материал, синтезирующий из множества индивидуальных портретов — общий тип, универсальный облик рабочего, кулака, нэпмана, — надо писать неутомимо и ежедневно. И здесь Демьян положительно не знает соперника: им уже написано около 100000 стихов! Он сам, разумеется, представляет дело» так, будто вся суть в усидчивости; дескать, —

Становись за работу и работай проворно,
Задорно,
Упорно,
Каждый день!
Каждый день !
Каждый день!

(«Олимпа нет!.. Богов нет!..», т. XII).

Поэт из дидактических целей перекрутил струну; она дает слишком высокое звучание; Демьян Бедный очень работоспособен, весьма образован, колоссально много работает... Но одной культуры все же мало: нужен и талант. Без поэтического вдохновения не написать ни «Индийского гостя», ни «Дух Сен-Луи», ни «Так где же настоящие хулиганы?», ни мн. др.

В вышеприведенной стихотворной декларации «Олимпа нет!.. Богов нет!..» Демьян Бедный опрокидывает старые каноны, попирает обветшалые нормы теории словесности. Ведь они сложились в «мирно е» время, в эпоху длительного политического застоя. Пригодны ли они для нашей вихревой эпохи? Классическая литература создавалась в самое глухое время, и естественно, что в ней утончились и изощрились эстетические линии мирного времени; они и признаны шедеврами, и правильно, по заслугам, получили свое историческое признание, но... с оговоркой: классичны для своей эпохи, для художественного перевоплощения «мирного» жития. Величественно-спокойные бытовые полотна Толстого, буйная психологичность Достоевского, сладостная лирика Пушкина, картинные галлерии Гоголя — все это гениальные шедевры мирного периода, и мы знаем и изучили классические приемы этого вида литературы. Но литературой революционного периода еще никто не занимался. Когда будущий историк станет изучать творчество Д. Бедного, он должен будет констатировать, что ряд важнейших факторов жизни выпал из кругозора нашего поэта: любовь и ревность, родительские чувства, личное обогащение, пейзаж, мирно-бытовой жанр, — все это очерчено крайне слабо, бегло. Зато утвердились новые приемы, новые компоненты, получили развитие новые литературные факторы.

Вот ведь и Достоевский не дает недвижных портретов. С неистовым устремлением развертывает он жизнь своих персонажей. Но действующие лица Достоевского получают движение психологическое; персонажи Д. Бедного — действенное. Карамазовы, Смердяковы, Мышкины все больше мечутся в содроганиях страстей, конвульсиях раскаяний, думают и передумывают, любят, страдают, копошатся в переживаниях. Персонажи Демьяна Бедного, наоборот, постоянно в действии: дерутся и строят мосты, воруют и вешают, умирают и обманывают, пьянствуют, хулиганят, жульничают, учатся, администрируют, хозяйничают и работают как черти!

Это два противоположных процесса, две школы, два стиля, две эпохи. Два безостановочных и мощных потока представлены в творениях Достоевского, с одной стороны, и в творениях Д. Бедного — с другой. Спросим же, какой из этих процессов сильнее и слаще волнует читателя?

Людей могущественно притягивает чужая тайна, чужая внутренняя интимность: чужая усадьба, еще больше чужая квартира, еще больше чужой укромный уголок, еще больше альков и больше всего — чужая душа.

Изолированность, рожденная буржуазным строем, парализовала солидарность и извратила ее русла. Здоровая, естественная потребность в общении, разомкнутая звериной конкуренцией, разбиваясь о порог чужого дома, проникает туда тонкими и загрязненными струйками. Вот почему так сладостно знать чужую интимность! Чем отчужденнее люди (а это природа буржуазного общества), тем сильнее желание проникнуть в чужую душу. Вот причина волнения от узнавания чужой тайны. Гений Достоевского вскрыл душу буржуазного города, его тайное тайн, самые сокровенные побуждения к богатству, к обладанию, к самоубийству. Человек вывернут наизнанку: чувственный, ищущий, трепещущий за свою жизнь и волнуемый тайной смерти, желающий все познать, все наисокровеннейшие чуда и больше всего боящийся стороннего любопытства. Глаз гениального художника раскрыл чужую интимность для всеобщего обозрения, и люди с азартом упиваются из чаши этих разоблачений.

В грядущем коммунистическом обществе не будет, очевидно, места ни преступлению, ни злобе, ни зависти, и в силу общественной гармонии самая сокровенность чужой души не станет волновать такой чарующей пленительностью. Возможно, что наши потомки даже не поймут чар Достоевского!

И вы, кто находит в Демьяне много простоты и мало взволнованной психологичности, — раздумайте над прельщением Достоевского: здоровое ли ведет к нему влечение!

Для вялого, размякшего интеллигента, в мыслях своих гордого и преступно-смелого, страницы Достоевского — это укромный сад воображаемых действий. А поэзия Демьяна до того насыщена действием — всамделишным, а не картинным, — что голову интеллигента ломит болью. В этом стиль революции. Такой грохот металла, звон оружия, лозунги, команда, свалка — действие происходит ведь не на уединенных аллеях Парнаса, а на шумной площади — требуют для художественного перевоплощения иных приемов. И Демьян Бедный нащупал эти приемы. Они сложили поэтическую ризу в новые складки. Эстетика Демьяна ощутила затхлость старых догматов: для небывалых рядов поэтических мыслей понадобились ряды новых форм. Ведь не могла же уложиться газетная поэзия в ложе обветшалой лирики. И Демьян отважно наметил свой собственный творческий план. Без треску и деклараций он поднял бунт против отдельных стилистических моментов, утверждая самой своей работой свой жанр.

Интересно отметить вот что: в произведениях Демьяна Бедного поражает значительная, даже непроходимая предметная бедность. Нет вещей! фигурируют лица, меняются признаки, проносятся действующие персонажи, но зияюще отсутствуют предметы обихода: мебель, посуда, картины, мелочи туалета и удобств, платье и пр. Впрочем, оговоримся тотчас же: вещь находит свое место в творениях Д. Бедного, но лишь в том случае, когда она, эта вещь, становится сама центром общественного внимания (гармонь, книга), когда она рассматривается как действующая проблема. Но это редкая ситуация, исключение.

Перелистайте его стихи, читайте внимательно, и вы ощутите недостаток комнатной обстановки, нищету обихода, кричащую пустоту, голый фон; даже жутко и — главное — непривычно.

Почему такое?

Вот мелочи и пустячки кабинета Евгения Онегина:

Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И — чувств изнеженных отрада —
Духи в граненом хрустале...

Эти вещи манкируют в обиходе персонажей Д. Бедного. Какое вещественное нагромождение имеем мы, например, в романе О. Уайльда «Портрет Дориана Грея». Здесь и самоцветы, и ковры, серебряные спичечницы, перчатки, музыкальные инструменты, альбомы, гравюры, сигары, крюшоны, деликатессы, напитки и цветы, безделушки, фарфор, шелка, статуи, слоновая кость, мрамор, кресла и подушки, ножи разных сортов, бутоньерки, венки, ливреи и куренья, занавеси, сервизы, — всего не перечесть. Буржуазия и аристократия сосредоточили у себя все богатства, не попавшие в музеи или в магазины роскоши.

А что имелось при царизме у русского крестьянина или рабочего? и в каком окружении можно их представить? Подчеркнутая оголенность фона жанровых полотен, жесткая обнаженность интерьера действует на воображение сильнее, чем убогий перечень, нищенская опись избяного скарба. Д. Бедный умело пользуется этим приемом, но прием этот необычен и режет глаз. Художественная традиция дает себя чувствовать: мы воспитаны на литературных приемах прошлого, и каждый прыжок за порог этого прошлого кажется безвкусием и кощунством. Но отвага нового всегда встречала порицание. — Нет правительства, более мелочного и деспотичного, нет законодательства строже соблюдаемого и более сурового, чем обычай, — говорит Тард. Сила консерватизма так же косна в приемах поэтики, как и всюду.

Между тем новые принципы, идеи, формы быта не могут не рождать новых линий в искусстве. В социалистической революции не до мелкособственнического приобретательства, а барахольщиков — за ушко! Решаются великие исторические задачи; пролетариат — на походе и презирает гиблую юдоль комфорта. Он даже не замечает всех этих мелочей. Разве не бросали мы свой скарб, чтобы, схвативши винтовку, нестись в бой! Суета сует: ковры и фарфор обрамляют портреты не демьяновских персонажей. Пролетариат и крестьянство обращали свои интересы не к мелочам комнатной обстановки, а к основам богатств. Земля, леса, инвентарь, фабрики, заводы — средства производства и обращения были экспроприированы в бурном процессе революции, и эти-то экономические высоты фигурируют в творчестве Демьяна и составляют центральный стержень. Но это тоже ново, — не правда ли? И непривычно! и газетно... Традиционный герой, в традиционном интерьере — с традиционными психологическими переживаниями... нас к этому влечет консерватизм чувств, косность устоявшихся эмоций, литературная и бытовая привычка.

Есть и еще одна особенность, необычайная для поэта и поэзии: у Демьяна Бедного отсутствует пейзаж. Сам он нежно любит природу, проводит весь свой досуг за городом, и отдых, настоящий отдых мыслит только среди зелени, растительности. Он разводит сад.

Но тщетно стали бы мы искать ландшафтной лирики в его стихах: ее нет. Это не случайность. Столь существенное композиционное зияние имеет свои причины. Наивностью прозвучало бы высказывание, будто рабочий или крестьянин не чувствуют красот природы. Вздор! Не в этом суть. Сельский житель, разумеется, воспринимает пейзаж иначе, нежели горожанин, но и тот и другой радуются ему по-своему. Однако, эстетическая взволнованность предполагает предшествующий ей спокой. Во время борьбы на жизнь и смерть — не до пейзажей. Даже борющийся на цирковом турнире — если это серьезная борьба — едва ли способен в схватке отметить детали окружающего. Что же сказать о смертельном бое! Поле битвы, его топографическая ценность вытесняет и заслоняет все, способное отвлечь и развлечь. Ровная лужайка, густая опушка леса, голубая лента реки получают лишь тактическую оценку. Напряженная стройка сегодняшнего дня также не предрасполагает к пассивной созерцательности. Пейзаж принадлежит к числу красот, восприятие коих не укладывается в молниеносные кадры: его надо смаковать, медленно хмелеть его пленительной статичностью. Но нам некогда, и не тем хмелем мы опьянены. Мы опоены бурным ритмом социалистического строительства, и пейзаж, будь он записан даже вдохновенною рукою, прошел бы мимо сознания. Но, возразят несогласные, ведь Д. Бедный не знал пейзажа и в дореволюционном своем творчестве. Верно! Пейзаж и там почти отсутствует, а где представлен, он так тощ, худосочен, непригляден, как сама дореволюционная мужицкая действительность.

Поемный низ порос крапивою;
Где выше, суше — сплошь бурьян...

(«О Демьяне Бедном, мужике вредном», т. I).

Слишком напряженное горе, слишком суровая бедность, слишком густая злоба реяли над крапивою и бурьянами, чтобы не замечать их из-за душистых лепестков лирического пейзажа. Дворянские, буржуазные поэты и поэтики могли обольщать себя и читателей декоративной роскошью поместий и усадеб. Но Д. Бедный знал, что это лишь показная сторона, красивое оперение эксплоатации, нищеты, порабощения.

Впрочем, есть и у Демьяна Бедного теплый пейзаж, мирный, жизнерадостный, сочный, — в стихотворении «Брату моему». Крестьяне здесь благостны, как на картинах Венецианова; деревня покоится в зеленом бархате полей; нежный пух ракит дарит лаской, и пьяное весельем солнце пляшет в лучезарном хороводе неомраченного весеннего счастья...

Давно уж день. Но тишь в деревне у реки:
Спят после розговен пасхальных мужики,
Утомлены мольбой всенощной.
В зеленом бархате далекие поля,
Лучами вешними согретая, земля
Вся дышит силою живительной и мощной.
На почках гибких верб белеет нежный пух.
Трепещет ласково убогая ракитка...

Как же такое? Это в 1909 году такая-то благодать, после виселиц и экзекуций! — Ну, разгадка следует непосредственно тут же в финале; поэт кается в нарочитом самообмане:

Пусть краски светлые моей картины — ложь!
Я утолить хочу мой скорбный дух обманом,
В красивом вымысле хочу обресть бальзам
Невысыхающим слезам,
Незакрывающимся ранам.

О, это другое дело. Так вот где кроется тайна обольстительных ландшафтов! И не имеем ли мы в этом Демьяновом «обнажении приема» раскрытие не только его, Демьянова, секрета?

Особенность народного творчества состоит в том, что прием (раздробленного, а полного и нет) пейзажа сочетается там обычно с жалостливостью. Сопоставление процессов душевной жизни с явлениями внешней природы в народном устном творчестве чаще обнаруживает фиксацию моментов грусти, печали. Белая березка и шатучая осина, быстрая реченька и листопад, тоскующая кукушка, плакучая ива, явор — все это символы недоли. Почему-то в русских народных песнях элементы природы вызывают образы жалостливости, нежности, но не величия. И Демьян Бедный как бы опасается разнежить, размягчить суровость духа: он избегает пейзажных деталей. Пролетариат инстинктивно уклоняется от этого: не время размякать в нежностях!

Демьян Бедный как бы избегает пейзажа; редко-редко, в минуты душевной скорби он прибегает к этому приему — и тотчас от него отрекается, как бы стыдится. Тончайший пейзажный рисунок пером наведен в прекрасной «Печали». Но гармоническому ею восприятию препятствуют оговорки, признания, возражения, рефлексия. Да и верно: в боевом лагере не до красот природы.

Сколько голубизны и нюансов синевы накоплено в художественной нашей литературе от одного только небесного свода. Но эти акварельные тона Фета, тончайшие грустные левитановские этюды — они для мирной неги. Демьян как бы боится их, уклоняется. Ригорист, он редко-редко («Снежинки») позволяет себе пригубить к этому сладчайшему фиалу. Красные цвета, цвета революции — вот его палитра.

Вспоминается эпизод из славного 1918 года. Моя квартирная хозяйка, буржуазная дама, обозленная против советской власти, с особенною какою-то болезненной исступленностью не выносила красных стягов. Как только развешают, бывало, по городу алые наши флаги и покажется лес колыхающихся красных знамен, она начинала стонать и шептала с опрокинутым лицом: — Меня тошнит, мутит, корчит... Она возненавидела красные цвета, убрала с глаз долой все красное, красная окраска стала для нее окраской траурною.

Разве эта ее социальная идиосинкразия не символична?

А Демьян в самые грустные минуты сознает:

— ...прав, кто скажет мне в укор,
Что я сплошною красной краской
Пишу — и небо и забор...

Впервые в нашей литературе применяются приемы переоценки и перекраски, потому что впервые самое бытие переоценено. Пейзаж был мил поэтам наследственных поместий и приобретенных усадеб. Пролетарский поэт аскетически отрекается от этого творческого приема. Стиль Д. Бедного — стиль драматурга; драматический жанр не знает пейзажа. Момент природы создается и восполняется творческой фантазией постановщика. Но нынче и это необязательно, и мы видели театральные композиции, поставленные и разыгранные на фоне голых стен, при полном отсутствии декораций. Это непривычно. Когда впервые убрали со сцены расписанные деревьями полотна, публика пожимала плечами и недоуменно разводила руками: дескать — дичь! А сейчас привыкли, и даже улыбаемся наивному реализму Художественного театра.

И в Демьяновых пьесах вычеркнуты декорации, отсутствует бутафория. Нет ни пышного гардероба, ни причудливого грима, ни световых ухищрений. Вся суть в артистах: мимика, жестикуляция, искренность покрывают все, как в китайском театре. На китайской сцене ведь нет ни реквизита, ни расписанных фонов; все — в игре актера. Силою одного своего искусства он заставляет послушное воображение зрителя вызывать все необходимые для хода действия.

Таков и Демьян. Вот он выводит за руку свои персонажи: он не скрывает своих к ним симпатий или антипатий. Он дает не только их облик, но и их оценку. Он не прячется за кулисами: он тут же со своими героями, он несет за них ответ, злорадствует над неудачами одних, радуется успехам других. Для чего же тут пейзаж? — не явится ли он лишним, неоправданным грузом?

Сам по себе факт опущения мотива «природы» и исключение навеваемого ею настроения представляет поэтический уклон, хотя и известный в истории литературы, однако редкий. Но пейзаж, рождающий страстное настроение восторга, величия, совершенно чужд нашему народному творчеству. Равно отсутствует в народном творчестве и спокойно-реалистическая передача природных очертаний тонов, колеров, да и вообще полного пейзажа в нем не найти. Скорее всего это стилизованные фрагменты пейзажа, введенные с определенной символической тенденцией, причем эти осколки пейзажа могут вовсе и не отвечать внутреннему, прямому содержанию изображенного объекта. И чаще символический параллелизм в народной устной лирике толкует силы природы как образы печали, грусти, уныния.

В футуристической поэзии нет сельского пейзажа, но он заменен урбанистическим. У наших футуристов городской пейзаж — обязательный композиционный прием. Стропила, башни, паровозы, домкраты, туннели — пейзаж поэтов-урбанистов... Мы не найдем его в Демьяновых строфах. Этот грузный пейзаж из камня и стали тяжелит и чрезмерно цепенит, окутывает холодом. Даже лучшие мастера индустриального аспекта не совсем справились с этим новым циклопическим приемом: он, пожалуй, способен вызвать рассудочное восхищение, но не волнует восторгом, не окрыляет. Здесь чего-то еще не хватает, и лучший мастер в этом деле, У. Уитмэн, не пошел дальше «стиля каталога». Излишнее нагромождение геометризма заменяет самое движение описанием движения, и динамизм, во имя которого все это предпринимается, схематизируется до пресной черствости, парализует ожидаемую силу действия, нейтрализует самое ценное — динамизм. Д. Бедный — драматург, и нет той цены, в жертву коей он принес бы самую горячую, кровяную жилу своего творчества — драматическое движение. Облик Демьяновых персонажей отлит, но и клички и имена их замечательны и стоят того, чтобы ими заняться. В сущности, здесь нет ничего нового. Поэты, писатели всех эпох пользовались приемом знаменательного наименования. Но каждый практиковал этот излюбленный литературный ход в своих целях, обусловленных общим миросозерцанием. Когда Л. Н. Толстому надо было записать имя революционерки, родилась знаменитая Халтюпкина. А. Г. Горнфельд произвел остроумный и несколько парадоксальный восстановительный процесс образования названной фамилии. В словаре Даля слогом хал начинаются термины, обозначающие нечто грубое, неуклюжее, нескладное, наглое, низкое, подлое, отталкивающее... Халда, хальный, халтыга, халкать, халуй... Вторая половина — ...тюпкина (тю! тюкать), словесный символ всего, что выражает брезгливое пренебрежение, ничтожность, мизерность. Хамство, перевитое с ничтожеством, — начинка Халтюпкиной. В этой кличке отражена вся брезгливость «света» к революции. Когда Пушкину понадобилось отметить свое презрение — пренебрежение шестисотлетнего дворянина — к новоявленной аристократии, — с его пера стекает вместе с ядом фамилия графини Фуфлыгиной (фуфлыга — значит прыщ, веред, втируша). Сюда же относятся Фердыщенко, Хрюмина и пр. Достоевский в ненависти своей мало того, что прилепил фамилию Фердыщенко, но еще заставляет обладателя мучиться ею: — «Разве можно жить с фамилией Фердыщенко?» — ревниво спрашивает он князя...

Демьян вывел на страницы столичных газет действующих лиц: Вавил, Касьянов, Климов... На самом видном месте большой литературы он расставил их и — факт небывалый — расположил в обществе модных дипломатов, банкиров, президентов, артистов... Юмористические и презрительные словообразования переместились на ту половину, где они никогда не живали: на сторону генералов, фабрикантов, королей; уважение и симпатии — в разряд рабочих и крестьян. Такая именная перестановка сама по себе — мелочь, но взятая в общей композиции газеты, она подчеркивает стиль. Общий тон — временами несколько брутальный — откровенности, снижения, разоблаченья, введенный большевиками в политическую речь, в публицистику, нашел свое необходимое отражение и в поэзии. Лакированный шик дипломатического этикета — это декоративная маска, внушающая пиэтет мещанству; она должна быть сорвана; и в пандан передовицам «Правды» и «Известий» Демьян пишет грубоватый памфлетный фельетон «Международная панель»¹⁴, где блистательные представители великих и малых держав показаны своднями, альфонсами, потаскушками.

Имеется одна особенность в Демьяновой речи, порицаемая многими. Он иногда прибегает к речи не совсем пристойной, к ситуациям рискованным и намекам зазорным...

Проблема непристойности недостаточно освещена, даже вовсе никак не освещена¹⁵. Между тем, в послереволюционной нашей литературе утвердился жанр легких разговоров, грубоватых откровенностей, неприкрытой брани... С первого взгляда может казаться смешной и недостойной тема... «матерной брани»... Но факт имеется, уклоняться от его обсуждения (или осуждения) было бы ложным лицемерием.

В № 189 (3123) «Известий» от 20 августа 1927 г. была напечатана прекрасная и трогательная Демьянова инвектива «Индийский гость». Здесь цитируются тексты из «Хождения тверского купца Афанасия Никитина в Индию». В одном из отрывков, где представлен торжественный выход султана и где, как в инвентарной описи, значатся рядом люди и слоны, доспехи, кони, обезьяны, куртизанки... эти последние, рабыни гарема, названы по-русски, тем термином, игристым и презрительным, что служит в устах народа высшей в отношении женщин бранью.

Уже на другой день Д. Бедный стал получать порицательные письма: зачем, дескать, изгаживать такие хорошие стихи — да еще в газете — недопустимыми выражениями.

В «Правде» за 12 марта 1927 года, в годовщину падения самодержавия, Д. Бедный печатает экспромты к карикатурным куклам Дени. Одна из них изображает буйно-пляшущего, разнузданного забулдыгу; это Распутин. В сапогах бутылками, вооруженный штофом, с разметанной бородой, он скачет под сенью плаката, где изображена нагая женщина... К этой марионетке Д. Бедный написал экспромт:

Русью правил за царя,
Во дворце завел б...к.
— Значит, был убит не зря?
— Точно так!

Куклы-петрушки (городовой, черносотенец и др.) художника Дени развернуты с шуточной надписью «Наглядное пособие для пионеров по изучению истории»¹⁶. Бесхитросный читатель понял заголовок в прямом значении. Было прислано много укоризненных писем. Нашлись благожелатели, которые спешили немощному поэту на помощь и советовали казнимое слою заменить выражением «кабак». Были письма благожелательные и озлобленные, ссылались на читателей-ребят (тем более «для пионеров»!), на девушек-читательниц и женщин и пр. Писали почитатели, недруги, партийцы; журили, бранили, кляли...

В 1916 году я был мобилизован; в казарме, от нечего делать, в течение трех дней я вел счет ругательствам; соседями моими по нарам преимущественно были куряне, — запасные последних сроков. Известно, что в крестьянском обиходе матерною бранью пересыпана вся речь деловая, бытовая, ласковая, бранливая. Ругань ли это? Под руганью надо разуметь знак сердитости, выражение недовольства. А это не ругань, а ее оболочка, звуковая тень, соль речи, формальный след, тональное «украшение», привычное уху, избяное. Пожалуй, они, эти крылатые слова, настолько обычны, что их отсутствие рождает в восприятии hiatus, зияние.

Я подсчитал каждое матерное слово своих соседей по нарам и ужаснулся: матерная брань в разговоре составляла больше половины речи, т. е. на каждое актуальное, логическое слово приходилось 1,2 слова неприличного. Разумеется, надо принять в расчет исключительность обстановки староармейской казармы: грубость составляла неотъемлемую часть воспитательной системы. Да и только ли в казарме? Сельская речь на месте не многим лучше; речь офицерства, студенчества, гимназистов, семинаристов всегда была испохаблена самыми непристойными выражениями. Чего больше: «В XVIII веке приговорка по матери приобрела гражданство даже в тогдашней литературе, и переводчик Мольеровой комедии «Дорогия Несмеяныя» (Les précieuses ridicules) слово «parbleu»¹⁷ не задумался перевести по-русски «растакую твою мать»¹⁸.

Эти следы некультурности, рабства, озлобления, хулиганства должны быть изжиты как можно скорее. В наборе отрицательного нашего от царизма наследия «мат» такое же препятствие к прогрессу, как и многое другое. Против этого бесцельного словоблудия надо бороться, и Д. Бедный здесь ни в чем и никогда еще не погрешил. Есть у Д. Бедного памфлет, короткий, но горячий. Скомпонирован он на фактическом материале (глупости пишут «теоретики словесности», будто для памфлета обычно не пользуются объективными данными: любой Демьянов памфлет сопровождается газетною вырезкою). Коротко, дело сводится к тому, что представитель Продасиликата предложил тульским кооперативам «при продаже вагона чайных стаканов обязательно принять 4000 фужеров для шампанского»... Демьян отозвался ка этот «принудительный ассортимент» стихотворением «Гудит-гудит!»¹⁹; заканчивается оно так:

Довольны «Продасиликатом» ?
Хрусталь! B кредит!
. . . . . . . . . . .
А деревенский воздух матом
Гудит-гудит!!

Это что: норма поведения, рекомендуемая Демьяном? или, быть может, оправдание? — нет, это просто описание сущего, вроде того подсчета, который был произведен мной в казарме. Демьян констатирует и напоминает: будьте на-чеку!

Но ругань бывает и полновесная, действенная, унизительная, и чем непристойней, тем садче. Тот, кто ею пользуется, знает ей цену, она для него актуальна. Факт отменный: в современных общественных и учрежденских уборных рядом соседствуют антисоветские надписи и площадная ругань: видимо, авторы того и другого — сродственные души. Иной сортирный поэт, перевив матом свою ненависть к пролетарскому режиму, ищет и находит поэтическое утешение там, где люди обычно только испражняются. Это не то, что выше представлено; там народ хоть и ругается крепкими словами, но ругается машинально, скорее по привычке. Иное дело здесь: тут ругатель отводит накопленную злобу, изливает ядовитую слюну; каждое пакостное слово пропитано желчью, грязным убеждением, душевным надсадом. Контрреволюционные стихи и мат как-то сроднились, находясь в постоянной близости. Эта «литература» имеет своих творцов, имеет, очевидно, и свой круг читателей. И вот, когда надо отметить особою гадливостью следы прошлого, Д. Бедный не прочь иногда пустить сюда весь букет мерзостного их существа, ассоциацией по смежности осквернить то, что должно быть унижено. Вот когда прибегает он к непристойностям. Здесь они имеют полное оправдание. Немало анонимных ругательств получает Д. Бедный. Его клянут в письмах, в стихах, в посланиях. И что характерно: все анонимы — мерзостные похабники. Один защитник Христа — в ответ на «Новый завет» — написал Демьяну письмо на четырех страницах: такой изощренности в площадной ругани даже нельзя и вообразить.

Временами Демьян прибегает к оригинальному и рискованному приему скрытого снижения, воздействующего на подсознательную сферу восприятия. Здесь проводится система нарочитой, но словесно завуалированной брани. Поношение готово уже стечь с кончика пера, оно совсем оформилось в мозговых процессах, но реальное его овеществление поэту категорически заказано: он этого не может себе позволить. Почему? — причин много, они перекрещиваются, образуя запретную сеть. Но образ, возникший в творческом азарте, должен так или иначе разрешиться, и вместо желанного термина подставляется другой, звучально-тождественный, с теми же приставками, суффиксами и флексиями, в произношении дающий близкий к нужному эффект. Читатель насторожен, требует внимательного подхода к теме. Ругнись неосмотрительно, — получится эффект, противоположный рассчитанному. Тогда искусный поэт-агитатор создает снижающую атмосферу: в воздухе носится отзвук унизительной брани; неосязаемо она дает себя знать; но она неуловима, она возникает и следует параллельно ассоциативному реальному слову; это как бы тень отсутствующего предмета, намек, смутное напоминание.

Есть у Демьяна бойки, высокоталантливый куплетивный рассказ «Танька-Ванька»²⁰. Парный куплет заканчивается на протяжении почти всей агитки строкой «Танька, глядь, копыта врозь». Этот рефрэн повторяется десять раз. И не без расчету. Вводное «глядь» имеет специальную звуковую функцию и мобилизовано для упомянутого выше эффекта. Оно мелькает не для самого себя: оно пронзает воздух смутным намеком на оскорбительность, презрение, унижение. Подобные же ассоциации порождает заключительная полустрофа стихотворного фельетона «Темнота». — Нарочитое снижение, гнездящееся в зазорной фразе, скрыто в — футляре подмены двух-трех литер. Замысел данного приема мотивируется процессом неотчетливых явлений, неизменно сопутствующих нашему сознанию, — то, что Джемс предложил называть психическими обертонами.

В мрачные годы безвременья писатели наши и поэты жили мечтой. Чехов питал себя грезой о красивой жизни через 200 лет; жил грезой Пушкин; Толстой создавал химеру непротивления. Это была завлекательная сказка. Жизнь наша гадка: будем творить золотую легенду, мечту и будем любить ее. И художники изощрялись; иллюзия баюкала — от самой вульгарной (разбойник Чуркин) до самой изысканной (классическая литература). И к этому привыкали, так привыкали, что и ныне почитают этот элемент, элемент несбыточной грезы, необходимым ингредиентом художеств. Мечта о прекрасном, исполненном любви, справедливости и красоты, постоянно и неизбежно воссоединяется с грустью, будь то грусть несбыточного и заведомо творимой призрачности, будет ли это томление лермонтовской «души младой», что самим роком обречена на земные разочарования в мире «печали и слез»... Сон золотой неизведанного счастья — грезится ли он в фантастическом будущем или в легендарном минувшем — всегда вызывает тихую скорбь, хрупкую бледность печали. Мечта и прощальный привет и тихий вздох о призрачном счастьи — привычные тона поэтического обихода. Да и как могло быть иначе: ведь жили с нарочитою повязкой на глазах...

Когда перед смертью с глаз
Завязка упадает,
И все, что обольщало нас,
С завязкой исчезает,

Тогда мы видим, что пуста
Была златая чаша,
Что в ней напиток был — мечта
И что она не — наша!

(М. Лермонто — «Чаша жизни»).

Жил сладкою мечтою скромный Пискарев («Невский проспект») и был счастлив, а очнувшись, перерезал себе горло: пробуждение было чревато гибелью и во всяком случае неприятностями. И скромные прияли мечту как убежище и возвели ее в канон и догмат. Правда, в реальной жизни полицейский режим бил слишком резким контрастом. Зато нашлась область, где греза утвердилась невозбранно: это литература. Мечта и тихая грусть утвердились в ней надолго, на целое столетие. Это было столетие, когда складывалась и сложилась классическая сокровищница нашей поэзии, и вместе сложилась мысль, что истинной поэзии без мечты и грусти нет.

В стихах Д. Бедного нет ни того, ни другого. Ведь наша советская современная действительность так хороша, что ею можно упиться и без прикрас волшебства. К нашей эпохе и к нашей поэзии надо подходить с иными, чем в прошлом, критериями. Только слепец и филистер станет искать в современной литературе тождественных прошлому составных частей: их нет и быть не может. Вчерашний день тянулся слишком долго; полутьма длительного политического застоя ослепила слабых, и они не видят новых цветов поэзии. Вот почему образы Д. Бедного для некоторых оказываются пресными, терпкими. Суетливый день, такой обыкновенный, ходовой, привычный, никогда не был у нас возведен в объект радостных поэтических средоточений. Скорбь следовала за поэтом по пятам. Разлад мечты и действительности обострял чуткость художника мрачным скепсисом, затаенною грустью, сдержанною печалью. Бытие было осуждено; оно не имело оправдания; грядущее казалось призрачным, настоящее было безысходным. В этом глухом терновом саду, среди волчец и чертополоха действительности рдели заманчивыми огнями цветы сострадания, голубела скорбная мечта о подвиге, светились угасающие бутоны отчаяния.. Всякая попытка опоэтизирования жестокой действительности была заведомой фальшью и обреченным лицемерием: в поэзии не было места ликующему живописанию сущего.

Ныне объективная обстановка изменилась, массам открыт путь к счастью. Идеал всеобщего благополучия намечается уже не в личине неуловимого фантома, а в ощутимых путях к коммунизму. Радость взыграла праздником и вдохновила Д. Бедного ликующим упоением.

Настроение его бодрое, дух высок; нет ни социальных, ни физиологических причин для уныния. Революция развивается закономерно, а сам поэт ведет здоровую жизнь работника, чей труд высоко ценим. И только в исключительно тяжелые дни (смерть Ленина, Польская кампания) он отдается грусти. Скорбь о мире была уместна в годы реакции или в дни великих конфликтов индивидуального духа и объективной социальности, но толковать этот мотив, мелодию скорби, как необходимый признак глубинных переживаний — недомыслие. Разумеется, во всемирной литературе «поэзия мировой скорби» отмечена величайшими именами; но это значит лишь, что ее носители чувствовали разлад между стремлениями лучших и косностью бытия, или не знали путей к счастью, или не верили в свои силы. Наш оркестр гремит победным маршем: мы знаем путь к счастью. Редко-редко затихает барабан Д. Бедного в торжественной печали: когда склоняются черные крылья траурных знамен и воздвигается у мемориальной стены сокрушенная урна, — муза поэта ступает глухими шагами, чтобы скорбеть вместе со всеми. В остальные дни — изо дня в день — сигнальный барабан Демьяна бодро рокочет призывом. Мир и современное человеческое существование представляются ему как борьба, организованная пролетариатом. И в зареве орудийных вспышек он уже провидит прекрасную жизнь грядущих поколений. Он жизнерадостен, деятелен и отважен. Отвага, — свойство для поэта, очевидно, ненужное... так, нечто вроде рудиментарного органа. Когда-то Белинским она ценилась, но мало отважные критики, теоретики и историки литературы не могут оценить в другом того свойства, которого им самим не хватает. Демьянова смелость, общественная его доблесть входят составною частью в его стиль, определяя в известной мере изобразительные приемы и характеризуя его творения. Среди примет, отличающих его творчеством — доблестная атака не из последних.

Влияет ли это свойство на внешний процесс оформления? — Несомненно. Так акцентировать фразу, так тонировать синтаксис — дело темперамента. Тембр Демьяна — это мажорная глотка пролетарского трибуна, логически-решительная, беззаветно-отважная, целомудренно-суровая. Здесь он показал себя, свою оригинальность, свое новаторство, свое собственное лицо, свой художественный облик. Разве можно было в гостиную Карениных или в кабинет Онегина ввести говорок раешника! Словесная фактура стихов обусловлена прежде всего темою, поскольку она, в свою очередь, обусловлена внутренним миром поэта. Галантный триолет и басня со своим вольным ямбом различны в тематике не меньше, чем в строфосочетании. Стилевые приемы Д. Бедного ожидают еще своего исследователя (наши строки даже еще и не приблизились к этой исследовательской работе), но, изучая его эстетический и психологический облик, его эпитет, метрику, евфонию, — всякий раз неизбежно наталкиваешься на его акцентировку, ударность, вдохновенную поэтическую ярость, титанический хохот, — все то, что окрашивает страстью газетную стихотворную речь. Искать эстетическую сердцевину поэзии, игнорируя интимнейшие духовные процессы творца, поэта — методологический промах. Вся отвага и решительность, решительность до конца, предельная решительность Марксова учения и Ленинской тактики отразились в Демьяновой поэзии. Мы не поймем многого в звучании его лиры, если исходным истоком не примем большевистский темперамент и железную логику коммунизма. Совокупность изобразительных приемов и их синтез, звучание его строф, сила басенной или речитативной строки, диалог, обаятельная сила экспромтов, — ничто не может быть взвешено, если отгородиться от мироощущения поэта. Большевистская отвага — нить нашей современности. Демьян Бедный не был бы любимым поэтом масс, если бы его голос дрогнул в решительный момент, и когда будущий критик будет подсчитывать в Демьяновой строке число гласных, искать место цезуры, измерять стопы, — пусть не забудет об отваге, наполнявшей львиное сердце автора этих данных. Не в том его храбрость, что он публично высечет Продасиликат или подымет на смех прокурора или огреет МУНИ... Нет, решимость его в том подъеме духа, что составляет соль нашей эпохи и отраженно отлагается в литературных приемах. Наша газета — орудие революции. Ее составные части — компоненты внутренней и единообразной структуры. Демьянов фельетон — штрих общего рисунка революции, певучая трансмиссия социального ритма, поэтическая деталь универсального замысла. Композиционные приемы Демьяна Бедного определяются общей духовной настроенностью великой эпохи. Демьян создал жанр газетного стихового фельетона, стиль поэтической публицистики. Ход художественного воплощения пропагандистского замысла совершенно не изучен, и никто еще не приближался к этой творческой тайне.

Нам уже приходилось высказываться о Демьяновой отваге²¹. Там шла речь о его смелости в определенной сфере творчества — на антирелигиозном фронте. Но он смел по существу: это его пошиб, обыкновение, повадка. Это — если не литературный прием, то пружина приема. Мы должны трактовать эту высоту духа как поэтический жанр, литературную манеру, и потому ведем о ней речь в этой главе.

Д. Бедный имеет большое число корреспондентов, он получает ежедневно десятки и сотни писем. Среди них нет недостатка в ругательных. Присматриваясь к характеру этих писем, приходишь мысли, что недружелюбный Демьянов читатель больше раздражен не столько против самого освещения темы (как же об этом не писать!), сколько против ее заострения.

Мастерское обнажение предмета, рождающее бессилие, вызывает большее остервенение, чем самое прикосновение к заветным темам. В «Известиях» от 14 августа 1927 года был напечатан под общим заголовком «Стрелы» — и потому не замечен — острый стишок «Эх, случай упустили!!»²². Суть этого шуточного памфлета сводится к предложению приспособить царские памятники (к чему их разрушать?) под общественные уборные...

Не прошло и 50 часов, как было получено до 50 писем, грубых, злых, воспаленных: монархисты полезли на стенку; не оттого, что задели царя, — с этим они, скрепя сердце и сжавши зубы, свыклись; их вывело из себя это оскорбительно-греховное совмещение. Едва стал печататься главы из Демьянова евангелия, как обрушился поток самых исступленных ругательств. Это был шторм писем, самум злобы, истерика. Изо всех посланий отметим лишь самые типичные.

Вот в заказном пакете покоится плотный лист писчей бумаги; рукопись исполнена не без хитрости и начинается так:

«В редакцию газеты «Правда». Прошу не отказать напечатать это послание к Демьяну Бедному. Надеюсь, не будет отказа, рабселькор (?) Д. Кал.».

(Росчерк.)

Выведена сия надпись каракулями (писал, дескать, рабселькор: что с него взять). Что же это за послание к Демьяну Бедному? Не что иное как известное пасквильное стихотворение, нарочито приписываемое Есенину (известно, что оно принадлежит перу микроскопического московского стихоткача), ничтожное, слюнявое. О, автор не религиозен, не подумайте: не самою темой он оскорблен, о! нет: как в анкете, он спешит рекомендовать себя!

Я не из тех, кто признает попов,
Кто безотчетно верит в бога,
Кто лоб свой расшибить готов,
Молясь у каждого церковного порога.
Я не люблю религии раба...

Вот и прекрасно.

И все-таки, когда я в «Правде» прочитал
Неправду о Христе блудливого Демьяна,
Мне стало стыдно так, как будто я попал
В блевотину, изверженную спьяна...

Его оскорбила не самая антибожественная атака, а неправда о Христе, то, что он называет неправдой, те замечательные приемы, с помощью которых Демьян развенчал легенду о Христе. Вот эта смелость Демьяна, решимость в доведении дела до логического конца составляет характерную черту. Это обусловливает многое в его творчестве и в свою очередь обусловлено решительностью большевистской революции, идеологии, мероприятий. Логическая завершенность, неприкрытость, искренность политических мероприятий — наш стиль, стиль эпохи. Каждая эпоха имеет свой стиль. Наши дни — время поляризации предельной, группировок окончательных, решений роковых. Четкий контур, прозрачные тени, резкий профиль — вот наш стиль. Нерешительность, нежные, бледные абрисы, блеклые краски сметены и растоптаны.

Нам нечего скрывать, мы идем напрямик, все наше учение — как на ладони. Наша политика прозрачна, как небосвод: слагаемые общественности пронзают ее радугой света. Демьянов фельетон созвучен общей светлости и отчетлив и пластичен, как выполненное решение. Мудрая политика пролетариата должна быть усвоена крестьянством. Поэт пролетарской революции захвачен общей настроенностью, совокупным ритмом, соборной устремленностью. Он — поэт масс, оратор, агитатор, пропагандист. Его пьеска строится так, чтобы прозвучать в самых глухих углах, чтобы зажечь и взволновать коммунистической идеей.

Учение коммунистов и образы крестьянской словесности... две социально разнозначные стихии. Перекрестное их опыление дает редкий эстетический жанр, незнаемый и свежий, многими и посейчас не понятный и не оцененный. В крестьянскую оправу, в символы старинной песенности облечь самую революционную идеологию — это ведь мастерское сочетание шестнадцатого зека с двадцатым. Новизна эта подчас режет чувства, как терзали их всякие новшества, новаторства, новинки.

Демьянов стиль, сочетающий учение революции с народными образами, близок крестьянству не только языком, разумеется, но и самой идеей, потому что уже в последние десятилетия царской власти крупная индустрия создала условия для политического господства индустриального рабочего. В стране, не подготовленной ни экономически, ни технически, ни социально, рабочая диктатура не удержалась бы не только 10 лет, но и 10 недель. Стало быть, и крестьянству идеологический комплекс пролетарской власти и политики не так уж чужд. Ленин так гениально-просто выразил это в одной фразе: «Мы, рабочие, можем дать и дадим вам то, чего крестьянская беднота хочет и ищет, не всегда зная, где и как искать»²³. Крестьянство смутно понимало и понимает, что спасение его лежит не в союзе с буржуазией. Вот почему пролетарский дух, облеченный в сельскую сермягу «райка», имеет подлинный успех. Самая задача этого совмещения проста, но выполнение ее хитро. Трудности здесь неимоверные, и Д. Бедный справился с этими трудностями победоносно. Здесь он новатор. Никто до него не пользовался подобными приемами. Где еще, как у него, переплетаются песенные образы торжественной древности с живыми оборотами сельского обихода; величие гомеровских гимнов — и тут же рядом нечленораздельная ругань; торжественность — и мат; в крестьянской среде сказочник повествует о далекой грёзе, а рядом и одновременно чавкает в избе теленок. Не в ложах и не в гостиных переживает свою поэзию мужичок. А иной близорукий интеллигент этого не понимает и воротит нос, как воротил нос от самой избы.

Вот этот избяной интерьер и отражается в пьесах Д. Бедного. Д. Бедный — не народник. Незачем идеализировать крестьянскую среду, обиход и самих крестьян. Демьян понимает и учитывает их наивную хитрость, грубость, мелочность, их быт, отношения, этот своеобразный, устоявшийся свой стиль жизни. Почему в пьесах Д. Бедного так много имен?

Кто на завалинке? А, ты, сосед Панкрат!
Здорово, брат!
Абросим, здравствуй! Друг Микеша, это ты ли?

(«Hа завалинке», т. III.)

— Тит, записывайся, что ли,
На предмет земли и воли!
Еремей, Фаддей, Наум,
Взяться всем пора за ум.

(«Про землю, про волю», т. II.)

Тебе, — Вавиле, Фалалею, Кузьме, Семену, Еремею...

(«Честь красноармейцу!», т. V).

Да возьмите крестьянское письмо, адресованное к сыну, к родным, к кумовьям. Сколько там, в этом листке имен! Ведь это отражение и осколок мира. Община — это именной коллектив, в отличие от коллектива пролетарского, безымянного, где все товарищи. Совсем не то в деревне: здесь свои — это значит семья, свояки, земляки. Круг замкнут, и чужой рассматривается как чужой. Именная сфера Демьянова стиха — важный элемент в драматизации событий и вместе свойский мотив для деревенского потребителя.

Часты у Демьяна и обращения (см. приведенные выше примеры). И не спроста: это крепкий крестьянский прием; корни его уходят в стародавнюю лирику (песни бытовые и др.) и эпику. В условиях натурального хозяйства и крепкой семьи обращение насыщено мощью жалостливости, силой убедительности, напора порицания, делового и интимного призыва. Демьян — недюжинный поэт-оратор. Вдохновенный вития, он прибегает к стилизации обращения — ораторскому приему призыва:

Православные христиане,
Российские крестьяне,
Бабы и мужики,
Молодые и старики!

(«Новый завет», т. VIII).

Приведем еще отрывок, характерный для Демьяна.

Отцу крестному Ермилу Федосеевичу,
Да соседу Финогену Алексеевичу,
Дяде Климу да Вавиле Кривобокому
По поклону посылаю по глубокому.

Тесный мирок крестьянской семьи, соседского обихода находит свое выражение в представлениях конкретных, именных. В условиях ограниченного словарного комплекта имя-отчество имеет немалый вес. Мужички так любят величать друг друга не на шутку. «Кланяется вам также внук ваш Кузьма Иванович»... пишут в деревню, а этому Кузьме Ивановичу полтора года от роду!

В крестьянском быту с его грубою работой нет места сюсюканью. Борьба с природой, суровый жизненный уклад, совместная работа с животными и постоянная к ним близость наложили свой отпечаток на речевой строй; лексика, интонация, цезура, падежность отражают точную вседневность и создают стиль. Демьян уловил этот фамильярно-грубоватый тон, этот избяной жанр, со всеми чирьями его отсталости и с charm'ом его наивности.

Демьянов жанр — не чисто урбанистский: это урбанизм, поданный на крестьянском резном по дереву блюде, комагитация в сказовой манере, апостол социализма в сермяге и лаптях, — и какое же это достижение! Упрощать самые передовые идеи до посконной оправы, постоянно думать о своем — самом неискушенном в мире — читателе, — вот каков Демьян. Он — мастер художественного примитива, но какой крови это стоит! Кто-то выразился так: Демьян на каторге. Очень верно сказано.

В последние годы исключительным вниманием Демьяна пользуется раешник, речитативный стих, наибольше приближающийся к говору, обыденной речи. До революции Демьян пользовался басенной формой; ее аллегория, сопоставления представляли благодарный материал. В годы гражданской войны он создал классическую агитку; под героическую ее мелодию мы ревностно собирали полки и беззаветно шли в бой. С нэпом пришла новая струя. Демьян отдает предпочтение райку. Нэп — это уступка крестьянству, борьба за мужика. Влияние на деревню становится основой политики. Смычка города с деревней — важнейший рычаг. Вот тут-то Демьян показал невиданную силу мастерства и, — оставаясь по существу не только прежним пролетарским поэтом, но заострив еще тоньше стрелы коммунистической пропаганды, — он проложил свежие просеки в деревню, он вновь ее открыл ключом райка.

Демьян возродил басню и возвел ее на художественные вершины, каких она не достигала у Крылова. Демьян создал стиль классической агитки. Под его пером впервые родилась истинная стихотворная антицерковная сатира. Он же нашел место в русской литературе райку, этому напевному говорку, столь близкому массам, бродившему веками в народной гуще, в пьесах устного творчества. Раешник в большой литературе — это новшество и значительное достижение. Три струи исканий, пересекшись, создали равнодействующую райка: поиски свободного стиха и разговорной формы, ревность к тонической метрике и ориентация на сельского читателя. Ритм современного города не мог не ринуться в литературу, круша классические традиции и незыблемые (!) каноны. Мощь индустриальной эпохи взорвала формальные оболочки, рожденные предшествующей общественной формацией. Старые нормы версификации, сыгравшие свою историческую роль, требуют пересмотра. Поэты, теоретики поэтики, литературные критики занялись поисками свободного стиха. Движение это, охватив почти все зарубежные страны, нашло и у нас своих апостолов — футуристов. Наш рапсод революции, Д. Бедный не пошел путем футуристов. Он также не мог удовлетвориться старым каноном и, пользуясь им, как готовой формой, искал своих путей. Он не пошел ни по пути Блока, ни дорогой Маяковского, хотя воплотил искания и того и другого.

Свободный стих — положение негативное; это значит не классический, но это не говорит какой ж е? — и Демьян показал — к а кой! Он начинает, как и все, отправляясь от старых канонов. Однако, складывающиеся мелодии составляют кричащий протест против ветхих одежд метра, и Демьян в поэтическом исступлении мечется...

Сомненье точит жала острые,
Души не радует ничто.
Впиваясь взором в строки пестрые,
Я говорю: не то, не то...

(«Бывает час», т. I).

Так писал поэт в 1909 году, ища нового инструмента для «призывно-гневного клича», который должен быть услышан сквозь фабричный гуд, на степных просторах. Демьян стал писать вольным ямбом басен. Агитатор, массовик и драматург, он нашел свой путь, возродивши вымерший было после Крылова жанр. Поиски формы, однако, его не оставляли, и в период нэпа он дает образчик райка. Главная органическая особенность райка — и в этом значительная прелесть — свобода в числе слогов. У Демьяна количество слогов колеблется от одного до восемнадцати; в среднем же стихотворная строка имеет пять-десять слогов. Эта свобода стоподвижения приглашает к речитативному сказу, к песенному говору. Демьян — больше всего драматург; стихотворная строка раешника дает свободу разговоров, реплик, цвишенруфов; персонажи оживились, воскресли, взыграли! Ах, до чего же они хороши на звучной сцене райка! Д. Бедный с победоносной улыбкой ввел раек в большую литературу. Уже Пушкин интересовался раёшным жанром. Он написал «Балду», но это в его творчестве эпизод, шалость, экзерциц. Цензор, однако, не пропустил эту шалость. Д. Бедный стал практиковать раёк лишь после революции. Пожалуй, и ему не дали бы печатать раешника. Цензура верхним чутьем чуяла силу этого жанра, и едва ли она допустила бы его культуру. Пушкин, как известно, весьма интересовался народным стихосложением. Но этот жанр — в соответствии с общим своим мироощущением — Пушкин рассматривал как нечто побочное. Вот почему легенда о фразе его: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить», — весьма вероятна (эти слова им сказаны П. П. Ершову после прочтения «Конька-Горбунка»).

Исследователи стиха пушкинской «Сказки о попе и работнике его Балде» называют его «совершенно произвольным стихом». Произвола, однако, здесь нет, а есть освобождение от гнета канонического метра. Знаток стихотворной техники, В. Брюсов, по поводу стиха «Балды» пишет: «Подобно присказкам раешников, она («Сказка о попе и работнике его Балде») основана исключительно на конечных созвучиях. Отдельные стихи могут быть при этом произвольного метра и произвольной длины»²⁴. Сказать так, значит ничего почти не сказать. Что же остается для уловления нормы? произвольный метр и произвольная длина при наличии конечных созвучий... Нет, дело далеко не так просто. Академик Ф. Корш еще категоричнее: «Балда — не стихи, а рифмованная проза, как прибаутки раешников»... — Это уже более определенно (только совершенно неверно). То же говорил Гоголь, однако в ином настроении: сообщая²⁵ о русских сказках (— «не то, что «Руслан и Людмила», но совершенно русские» —), вышедших из-под пера Пушкина, он восторгается: «Одна писана даже без размера, только с рифмами, и прелесть невообразимая». Это непосредственное восхищение высказано именно по адресу «Балды». Приведем еще высказывание Л. И. Поливанова: «Сказка эта («О попе и работнике его Балде») представляет мастерской образец того силлабического стиха, которым писались сатирические эпизоды на подписях под лубочными картинами. Этот «лубочный стих» — силлабический, но как число слогов в каждом стихе в нем произвольное, то по праву может быть рассматриваем как рубленая проза и отличается от нее лишь рифмами, большею частью парными... Пушкин воспользовался лубочным стихом для своей сказки, сохранив его свойства, но сумев найти и в этом стихе своеобразную красоту: для этого освободил слог сказки от всего книжного (деепричастий, славянизмов) и всего того, что напоминает родство этого стиха с польскими виршами. Получился тот чисто народный русский лубочный стих, который не выдерживался вполне в произведениях лубочной печати, но элементы которого Пушкин имел перед глазами в тех лубочных виршах, которые уже претворили польско-русский пошиб в великорусский. Рифма в лубочном стихе избирается свободно. Она то мужская, ямбическая, то женская, хореическая, или дактилическая, то с тремя низкими слогами на конце»...²⁶

Ошибку Л. Поливанова повторил аноним, адресовавший Д. Бедному письмо, полное изощренных проклятий за «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна». Сей неизвестный изувер, между прочим, пишет:

«Никакой нету в том новинки, что изложил ты свое Евангелие в стихах: сладкогласие сие есть подражание лицевой библии в стихах²⁷, и аз грешный прочту тебе стих из нее:

Змий ветхий вшед Еву искушает,
Злым советом Лукавый к греху увещает:
— Будете яко бози, — враг ей глаголаше.
Взяла Ева яблоко и Адаму даше...

Вот прообраз твоего стиха; ты же, аспид, пишешь чуть послаще»... и пр.

Различие между приведенной цитатой и складом Демьянова «Нового завета» такое же, как между козлогнусением церковно-силлабических вирш и «Балдою» Пушкина. Демьянов раек — это продолжение и дальнейшее развитие пушкинского райка. Здесь налицо закономерная упорядоченность гармонии. Касается она не только концевых созвучий, но всей художественности синтаксической, смысловой, мелодической и пр. Интеллигенция и мещанство подчас не чуют всей силы Демьянова раешного речитатива. Взращенные на книжной стихолитературе, они ежатся от этого склада, испытывая то же, что А. В. Кольцов по поводу «Балды», писавший: «...и уху больно, и читать тяжело»... Между тем, секрет сводится к тому, что Демьянов художественный раёк, как и «Балда», теряет свою звучальную прелесть при чтении про-себя и обнаруживает всю свою силу, когда его читаешь вслух. Раек построен на акустическом эффекте, но не на зрительном. Громкое чтение — ключ к раешному стихосложению. Речитатив райка приближается к речи народной эстрады: площадной, избяной, закоулочной; раешник сценичен в голосовой передаче. Чтение глазами, про-себя, его обрекает. Раек — не интимная поэзия. Площадной балагур с медной глоткой скандует раёк на все четыре ветра; тут-то разнообразие ударных сочетаний, их отважные группировки, ритмические вариации и счастливые синтаксические приемы слагают ту интонационную силу, что гак ценит Демьян Бедный, поэт-драматург, поэт-агитатор. Пушкин чутьем гения осмыслил ударно-агитационную силу народной сказки о попе и его работнике и вложил ее в барабанный ритм райка. Но Пушкин не рассчитывал на массового читателя черной кости. Демьян Бедный, исходя из своего читателя, открыл раёк, как ранее открыл басню. Басня сослужила ему службу до революции. Классический канон взят им для героического стиха дней «богатырского боя». Раек воскрешен им для комического сказа эпохи нэпа.

Художественный раек Д. Бедного представляет собой не силлабический, а чисто тонический стих²⁸ народного склада. От прибауток балаганного раёшника он отличается организованностью, мощью поэтической образности, высоким эмоциональным тоном, полётом художественного воображения. Но вся выразительность народной речи, ее сила, драматизм, воздушность — все, что составляет очарование и притягательность ярмарочного балагура, масляничного деда — собралось в Демьяновом раёшном говорке, приближающем его к неравномерному ритму обычного разговора. В этом смысле скороговорка райка куда мощнее барабанного стиля футуристов. В самом деле, Маяковский для разговорности своего стиха ведь прибегает постоянно к инверсии, чего совсем не найдешь у Демьяна Бедного. Малейшая попытка освободиться от инверсии толкает Маяковского неизбежно к «дольникам»: он прикован к инверсии, как каторжник к галере, он у нее в плену. Наоборот, Д. Бедный свободно пользуется всеми приемами и зависит от них лишь настолько, насколько это обусловлено общей композицией данного произведения и развитием темы. Свобода стиха, которой добивались все недовольные застоялым стопосложением, привела Д. Бедного сперва к басне, затем к райку. Знакомый и привычный широчайшим массам, эластичный, гибкий в репликах и диалоге, Демьянов раек не разрушает вместе с тем строфы, рифмуясь как в парных, так и в перекрестных стихосочетаниях. Язык Маяковского ритмически организован (вернее сказать, стилизован), но это не народная речь: так никто не говорит, этот метр не бытует. Раешник Демьяновых стиховых пьес соответствует общему духу народной поэзии и вместе отвечает заданию; воплощает прерывистый, разговорно-прозаический ритм беседы со всеми ее интонационными особенностями и акцентовыми свойствами, рождающими движение; Демьянов раек, таким образом, как будто не представляет собой ничего нового с точки зрения метра. Но сказать так — это все равно, как если бы сказать, что Демьян в басне подражает Крылову... Это вздор. Демьян Бедный создал свою басню, как создал свой стиль райка. Намеком скользнувший у Пушкина раек принимает под пером Демьяна кристаллическую твердость, тематическую определенность, и тот чисто народный пошиб, который больше всего убеждает, что мелодика силлабо-тоническая чужда народному вкусу. Многосложное наше слово (средний размер русского слова равен 2,7 слога) не терпит никакого в райке ущерба, а широчайшая слоговая амплитуда стиха (от одного до восемнадцати!) дает место свободному жесту рассказчика и такие декламационные возможности, как нигде. Являясь новатором в области социальной тематики, Демьян поневоле, силою вещей, должен был стремить свой путь к новым приемам, обусловленным новыми темами. Ему выпала доля, почетная и тягостная, ввести в литературу жанры, признанные всеми как жанры мертвые. Он их воскресил, спрыснул живой водой, вложил новое содержание, зарядил отвагою и огненными образами и пустил в такую гущу, что слабоголовые почувствовали кружение, а субъективное свое состояние тошнотности тщатся изобразить как объективно-эстетический факт.

Демьян вводит в раек и чечетку, и псевдоцерковные вирши, кудрявую песнь, степенную пословицу; цитата из архивного документа уживается по соседству с балалаечной скороговоркой; фрагменты из священного писания — с плясовопритоптывающими частушками, а тексты телеграмм — с стиховыми лозунгами. И не чувствуешь диссонанса: искусство мастера преодолело водоразделы дифференцированных отраслей литературы. Может быть, именно здесь намечаются пути к их сближению.

С такой отвагой вводить в свой стих прозу, суровую, плоскую, грубую, в виде цитат — никогда никто этого не делал: но ведь раек — это тоже говор, говорок, гуторок, разговор; рядом с ним не режет ухо цитата из немерной речи. Прозаические цитаты оправданы всей композицией райка: тут и прибаутки, и пословицы... отчего же не ввести газетного текста? Демьянова лексика не вступает в коллизию с составом слов утилитарной речи, а поэтический Демьянов словарь близок к народному обиходному языку, как его раек — народное претворение тонического, блоковского стихостроения. Но Блок — поэт гостиных, а чисто тонический раешный стих Демьяна — стих площадей и окраин. Этот стиль улиц не оскорбить и не нарушить никакими прозаическими цитатами. В начале, в средине, в конце они вкраплены Демьяном Бедным. Вырезки из газет, из старых книг, из научных трудов, документы и пр. — инкрустируют его стихи. С точки зрения классического канона это нарушение недопустимое. Вводить в строй поэтического языка прозаизмы в таком изобилии, да еще газетного происхождения — это просто варварство!

Цитаты в поэтических произведениях Д. Бедного не случайное явление, а новая художественная манера, оригинальный прием столкновения противоположных характеров. Поэт представляет читателю документ: телеграмму из газеты, официальное распоряжение и пр. Читатель ознакомился. На фоне рожденной настроенности складывается мысль (как бы внутренний монолог), но она тут же поражается другою настроенностью. Коллизия данных обостряет восприятие. Священный текст перекрещивается с комическим райком («Новый завет»), стихи — с газетной хроникой и пр. О пересечении псалмов балагурной чечеткой и об эффективности этого приема мы уже говорили²⁹. Здесь скажем несколько слов о рисунке газетного фельетона на фоне прозаических цитаций.

Логическая утилитарная речь, отличная от поэтической и поставленная в непосредственную с ней близость, получает новое освещение. Автору необходима напряженность: он будет сейчас издеваться или негодовать; пародийность смысловая заострится пародийностью языковой; сближение противоречий подчеркнется гуще от соседствующих контрформ. Большой прием Демьяновых вводных выдержек почему-то никем не отмечен. Между тем он заслуживает внимания. Цитата из газеты в газетном стиховом фельетоне вводится Демьяном не как случайная деталь, а в качестве органического члена произведения. Д. Бедный вводит выдержки в начале, в средине (многократно!), в конце. Его начальная — в заголовке фельетона — цитата не играет роли обыкновенного эпиграфа. Нет, это целое предисловие, после коего тема строится уже не на пустом месте, а на базе фактического материала. Этим, однако, роль вступительной цитации не ограничивается. Временами она только первое звено в ряде последующих цитат, перемыкающих самое произведение плотиною чужеродного словесного материала. Тогда сближаются и конкурируют два мотива,, два сюжетных потока. Вводные выдержки дополняют, оттеняют авторский текст, служа ему трамплином или рамкой, или контрастным фоном; во всяком случае они не выполняют обычной роли эпиграфа как лирического вступления. Цитациями своими Д. Бедный производит целый coup d'Etat в поэзии. Искривление поэтической магистрали, пересечение ее газетными вырезками, введение в тему тропою цитат тарифных такс или статистических сводок — прямое осквернение!!.

Стилистическая функция цитаты разработана Демьяном заново. Он мог выполнить подобную задачу, и только он, потому что образы и символы газетной поэзии отличны от альманаховой. Не тот жанр! Тайна газетно-поэтического творчества не только не открыта, но еще даже и не интересует наших теоретиков, да они ее и не чувствуют. Наша беда в том, что к современным поэтам подходят с меркой старых и устаревших норм теории поэзии, и тут оказывается, что нет совпадения в предъявляемых требованиях и в испытуемом. Формальная логика засасывает искателей в лабиринт схоластики, и вывод налицо: современные поэты — не поэты! Но если посмотреть диалектически, то вывод оказывается опрокинутым вверх ногами: осторожно повернем его нижним концом вниз (здесь не обойтись без легкого головокруженья); настала пора заняться изучением современной поэзии, чтобы выяснить ее происхождение, приемы творчества, законы формирования. Миф об универсальности поэтики родился в результате повторности одних и тех же общественных процессов, но повторность эта закономерно преходяща. Новая социальная формация не может и не желает укладываться в Прокрустово ложе своей предшественницы. Эта истина обща для всех проявлений социальной жизни: закон и мораль, техника и искусство подчиняются ей лишь не в равной последовательности, но в одинаковой мере. В трудах по теории поэзии мы найдем коренные извращения и вопиющие зияния по основным проблемам современного поэтического творчества. Басня трактуется как вымерший жанр; ни слова нету об агитке; неприкрытый вздор написан о стихотворной политической сатире; трактовку антирелигиозной сатиры не сыщешь с огнем; о поэзии фельетона написаны обывательские глупости; устаревшие парадоксы — о памфлете; те формы прозаизмов, которые практикуются нынче, выглядят истинными монстрами в трудах доктринеров; наши словосочетания и неологизмы должны быть преданы анафеме; современная практическая стилистика — ярмарка; нашей поэзии эпитеты, диалоги должны привести — да и приводят — обветшалых теоретиков литературы в ужас.

В программном фельетоне — «Олимпа нет!.. Богов нет!..» Д. Бедный излагает свой взгляд на поэзию и на призвание поэта.

...«Поэзия чистая»... До нашей поры
На сей счет остались еще предрассудки.
Нетверд еще наш литературный канон.
Виршеплетов у нас — легион.
Виршеплетство — оно заразительно,
Прилипает скорей, чем какой-либо тиф.
Сколько всех виршеплетов — не счесть приблизительно.
И никто им не скажет — а было бы пользительно! —
Что «поэзия чистая — миф»,
Что, к примеру, советская муза —
Просто член профсоюза,
Да еще — рядовой.
«Не угодно ли с тряпкой пройтись половой?»
«И с метлой?»
«Отчего ж? И с метлою!
Не спеши под венец к аналою
Или в ЗАГС. Платье проще одень.
Каждый день быть невестой негоже...

Вот вам и «видение поэта»! Какой отваги, какой великой решимости надо исполниться, чтобы вдохновение, эту мистерию творчества, низвести с голубого Олимпа на положение члена профсоюза.

Кто-то в разговоре однажды обронил такой символ: поэзия Демьяна Бедного уподобляется законченному, прочному, удобному мосту, ведущему на тот берег. Барская лирика прошедшего века — изящный арочный мостик над стоячими водами прудов, изысканные профиля его гармонически сплетаются с волнистыми шеями белых лебедей. Декоративный фон невольно навевает мысли о барской эстетике, барских замыслах, сладостных, полных неги, довольствия и... пустоты. Мост Демьяновой поэзии создан не для тайных условных встреч и осыпавшейся пудры; ни оброненного локона, ни помпадуровского банта здесь не найти. Здесь другие restes: тут проходили понтонные отряды, батальоны Красной гвардии, буйные ватаги Комсомола, а затем дружины строителей, жнецов, металлистов, текстилей... Демьян Бедный с отвагой, ему свойственной, рушит одеревеневшие рамки, из коих выросла современная художественность, и создает газетный стиховой фельетон, стиль поэтического райка, жанр героической агитки, склад противоцерковной сатиры; намечает рисунок собирательного героя; чеканит по-новому речевые обороты; вычеркивает пейзаж; вносит в лирику густую струю публицистического драматизма, — все это вызывает со стороны слабоголовых реакцию: грубо! Между тем после революции народный говор отвердел; мужские ударные акценты заняли место дактилических и гипердактилических окончаний, выражавших суровую жалостливость в лучшем случае, а в худшем — бабье причитанье развинченного эстетизма. Некрасов, утверждавший долгословие, был верен музе «гнева и печали» и... больше всего печали. Но как раз тогда складывалось начало конца: фабричный рабочий расправившего крылья капитализма уже ковал обойму того патрона, что призван был взорвать старый режим. От салонных ямбов Пушкина — через жалейные трехдольные размеры Некрасова — к площадному, чисто тоническому метру Д. Бедного! Некрасов в своих амфибрахиях и дактилях запечатлел жалостливость к жертвам, стонавшим под железною пятою хищнически ступавшего денежного идола, ломавшего так, что косточки хрустели. Пролетариату, созревшему до мощного сознания «класса для себя», этот метр оказался тесным и пресным. И Демьян, разъяв чинный канон, переключил его сперва на вольные ямбы басни, а затем на произвольный размер райка. В этом его заслуга, его отвага, его решительность. «Мелкая буржуазия, великая в хвастовстве, совершенно неспособна к делу и боязливо уклоняется от всякого смелого шага»³⁰. Трескучие фразы деклараций разнообразных литературных «новаторов» забываются так же быстро, как и возникают... А результаты? — ничтожны. Самые вычурные выдумки — в лучшем случае — полезный экзерциц. А Демьян Бедный ввел в большую литературу свой жанр басни, райка, фельетона и пр. Кто же дал новое? Те, кто писали декларации, или тот, кто имеет миллионные массы читателей! а фокусов и трюков словесных не выдумал, да они и не нужны: «Теперь дать пример нового стихосложения очень трудно, ибо примеры в добром и худом стихосложении глубокий пустили корень», — писал Радищев³¹.

В древнем Египте писатели и стилисты пели ежедневно гимн в честь Техути, своего покровителя, чтобы ниспослал хороший стиль; Демьян ежедневную молитву заменил ежедневной работой. С утра изо дня в день, без пропуска и потачек, он пишет, работает, черкает, комкает, сызнова переделывает, опять рвет. Трудоспособный, как Флобер, добросовестный, как рабочий день, и легкий, как воздушная птица, он неутомим. Когда будущий биограф станет работать над составлением жизнеописания Д. Бедного, он должен писать о вкусах, о внешних тропах, что оформили внутренний мир поэта. Тогда биограф среди иных факторов отметит страсть поэта к книге. Демьян располагает для работы хорошей библиотекой. Постоянно и любовно пополняет ее. Но суть не в этом. Он пользуется книгами и из Ленинского (бывш. Румянцовского) книгохранилища и др. Биограф отметит его необузданное влеченье к лавкам букинистов. Как только деньги в кармане — пошел рыскать по книжным магазинам! Скопища книг волнуют его, как влюбленных волнуют места тайных встреч. Однажды он срочно понадобился дома: дочурка безошибочно отыскала его в лавке старинных книг. Букинисты знают его, осведомлены об его вкусах и поисках и припасают для него что требуется, и опыт научил их, что обмануть его — тщетная уловка. Для него не составляет труда съездить за 600 верст, когда надо достать нужный набор книг. Заполучивши новинки, он сзывает друзей, как на пир: открывается оргия жадных перелистываний, неистовая алчба читанья, а Демьян со следами пыли на лбу, взяв долго искомый по магазинам томик и ревниво накрыв его ладонью, рокочет львиным своим басом: «Вот тут скрыт замечательный оборот для одной моей темы...»

Демьян Бедный ненасытно читает и умело это делает. Он ежедневно получает и просматривает десятки провинциальных газет. Если же куда отлучается на несколько дней, то газеты вырастают горами в его рабочей комнате, и делается жутко. А Демьяну ничего! Вооружившись карандашом, ножницами и клеем, он ринется в это печатное чтилище, как ястреб на голубя, и только покрякивает... Уменье читать газету — это искусство, а читать десятки газет — это уже талант, данный лишь газетчикам, работникам этих срочных изданий. Охотники до пошляческих вестей и сплетен считают нашу газету скучной, а Демьян опьяняется газетой, как волнующим напитком. Осажденный газетными листами, шумно реющими вокруг, он жадно и непостижимо быстро глотает столбцы и страницы, заканчивая свое ежедневное газетное пиршество вырезками, вклейками и подчеркиваниями. Современная культура — газетная культура в значительной мере. Кто не читает газет, — покрывается духовною паршею. Демьян кровью и ребрами вошел в газету и на ее — подчас плоских — гранках расцвел огнедышащим цветком стихового фельетона.

Д. Бедный неутомим в своем рабочем кабинете. На огромном столе навалены книги, журналы, словари, словари, словари... Большие — в четвертку — и малые, разных форматов, изданий, они толпятся на полках, громоздятся на окнах. Он питает слабость к словарям: толковые и орфографические, эпитетологические, стилистические, фразеологические, энциклопедические,, синонимические, корнесловы, русские и иностранные, старые и новые... Каждое сомнительное слово взвешено, отмерено, обсуждено. Чем проще стих, тем он чеканней, тем требовательней к себе поэт; большая, глубокая, художественная работа ведется им над культурой русской обиходной речи. Он сам хорошо читает, артистически рассказывает и, рассказывая, играет: любит слово и жест. Он много начитан, особенно из истории быта. Обладая изумительной памятью, уменьем работать, философской вдумчивостью — Д. Бедный по высоте своей культуры стоит неизмеримо выше современных писателей и поэтов. Помимо того, он чрезвычайно к себе требователен. Об этом свидетельствуют его черновики. Враг трафарета, ходульности, манерности, он чеканит каждую строфу, период, строчку, слово. Когда появились блестящие Демьяновы фельетоны о гармони, один журналист заметил: дескать, фельетоны хороши, что и говорить, но материалы к ним, разумеется, подготовлены секретарями... У Демьяна Бедного нет секретарей: он все делает самостоятельно; все процессы работы выполняет своими руками. Мы не собираемся давать здесь ни истории Демьяновых текстов, ни анализа их, но все же несколько любопытных штрихов сообщим: они характерны.

Как Демьян Бедный выбирает сюжет для своего фельетона? — Л. Н. В—ий в беседе сообщает Демьяну о случае с дочкой, которой пришлось рожать, и пр. — Все перипетии роженицы изложены в фельетоне «Gaudeamus igitur, или Запущенный случай». Демьян Бедный возвращается ночью домой; к нему пристает хулиган; назавтра готов фельетон: «Так где же настоящие хулиганы?» Вот он попал на оперетку Камерного театра «День и ночь». Уже сидя в креслах партера, он шептал эпиграмму:

Висят на лестницах... пускают голубей...
А голоножие — пригоночка к Парижу.
Что здесь московского — не вижу, хоть убей!
Что здесь советского — ну, хоть убей — не вижу!

Демьяну подали письмо Поли Рыбаковой, и готов фельетон³².

История создания этих вещей, конечно, значительно сложнее и глубже. Поэт имеет свои взгляды на Есенина и свои взгляды на жизнь. Эти убеждения зреют в нем, мерцают, снова заслоняются. Они уже готовы быть высказанными; нужен лишь повод Поводом послужило наивное послание захолустной мещаночки Поли Рыбаковой. Иное письмо дает поэту готовую тему. Этот материал бережно хранится до случаях, обдумывается сюжет, намечаются персонажи. Вот уже почти пять лет, как Демьян Бедный мыслит большую поэму вямбах. Сквозные герои намечены, ситуации фиксированы; автор накапливает бытовой материал. Обдумавши детали, он сделает всю поэму очень быстро. Так «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна» написан был в течение шести недель. Такой фельетон, тонкий и мудрый, как «Мистеру Чемберлену мед заместо хрену», написан в полтора часа. Нота британского правительства от 23 февраля 1927 года была получена в редакции «Известий» 24-го. В 3 часа пополудни этого дня редактор позвонил Демьяну, сообщил ему о ноте и спросил, будет ли фельетон? Д. Бедный попросил прислать ноту. В 5 часов 15 минут сел работать. Написал 4 страницы и, найдя их слабыми, уничтожил. Лег спать. Проснулся в 7 часов вечера, освежил голову под холодным краном и снова сел писать. Через полтора часа, в 8 часов 30 минут, фельетон был закончен и срочно был сдан в набор, а утром 25 февраля вся Москва уже восхищалась, почитатели звонили в редакцию, писали восторженные письма. Как же удается поэту в такой ответственный политический момент написать так быстро около полутораста стихов, отточенных, взвешенных, остроумных, язвительных? — Д. Бедный носит в себе богатейший запас мудрых мыслей и зрелых решений. Он в курсе событий. Он «всегда готов»; вооруженный поэтическим даром, защищанный знаниями, оплодотворенный культурой, он может мгновенно реализовать накопленные запасы. Вот секрет его неиссякаемости, его импровизаций. Образы записываются им мгновенно, но вынашиваются они месяцами. В сентябре 1927 года он пробыл один день на Нижегородской ярмарке. Познакомился там с купцом-валенщиком П. Этот воротила произвел на поэта впечатление. «Шли мы с ним, — передает Демьян, — с откоса в центр города, так все встречное — сплошная цепь поклонов!..» Обличье этого властного умного хищника, в наше время строящего у себя в чердынской глуши, на свой кошт церковь, его приемы, речь, старозаветные его повадки и самая его — в наше время — живучесть, — занимали поэта. Этот купчина-ломайло уже просится на Демьянову сцену. Он оформлен наяву. В его уста уже вложены десятки стихов. Иконописный лик уже запечатлен. Поэт зрит его живым. Водит его по Нижнему; срочно мчит в Москву; окружает кустарями-дебиторами, зависимыми, жалкими; дает два-три штриха семейного окружения и, наконец, шумно, на быстрой тройке везет его на родину, в лесную деревушку, где П. построил своим иждивением божий храм... Вот архиерей встречает рвача торжественным словом: освящение началось...

Ведя разговор, Демьян начинает, как и все. Затем, воодушевившись, вставляет отдельные стиховые строки. Наконец, произносит целые поэтические отрывки, тут же их облекая в стихи. Повесть о нижегородском валенщике П. он передавал нам по приезде с ярмарки, варьируя этот рассказ на разные лады, и закончил блестящей поэтической импровизацией воображаемой речи архиерея.

Между тем изо всей экспромптной пьесы покуда не записано еще ни слова. Все образы и обороты роятся еще в голове вместе с ватагой других, дожидаясь срока. В утренние свои трудовые часы Д. Бедный, может быть, запишет набросок портрета или речи из новеллы о валенщике П. Затем уничтожит. Снова разработает вариант и опять его изорвет. И так до тех пор, пока это чердынское идолище не получит твердых, ощутимых для поэта очертаний. Тогда Демьян станет черпать отсюда отдельные детали или целые главы или в один-два часа создаст целую фельетон-поэму.

Д. Бедный никогда не сохраняет своих поэтических этюдов. Но упражняется каждое утро, подготавливая навыки, разрабатывая детали к будущим полотнам. Эти ежедневные этюды в печати не появляются и в черновиках не сохраняются. Подлинники исчезают навсегда, оставляя засечки в тайниках творческого сознания поэта.

Д. Бедный записывает свои стихи от руки. Пишет непостижимо быстро. От этого рукопись выходит крайне неразборчивой, трудной для чтения. Слова недописаны, искажены, многие отмечены одной-двумя литерами. Закончив пьесу, Демьян тут же сам переписывает ее на машинке. Машинопись зачастую разнится от подлинника: оба списка хранят следы исправлений, редактирования. Закончив переписку, раньше чем послать в редакцию, Д. Бедный любит зачитать стихи друзьям, нередко по телефону. И еще с тревогой спросит: хорошо ли? не надо ли заменить чего или исправить?..

Демьян Бедный — несказанный любитель русской речи и азартный ловец слов, колких словообразований, древних народных раритетов, слов-поскребышей, присказок и пр., и т.п. Самые убогие термины являются у него желанными членами речи; он не боится прозаизмов. С какою-то хищной ухваткою, по-кошачьи щурясь, берет он перышко, чтобы разразиться тирадой, основанной на игре слов. Изумительно владея техникой версификации, он не прочь иногда порезвиться каламбурами, утрированными сопоставлениями, гротесковыми сдвигами и смещениями. Но это лишь экзерцицы, и далеко не все из этой сферы опубликовывается; Демьян Бедный слишком по-деловому смотрит на искусство, чтобы всякую шутку считать всерьез. Языкознание — его любимая область. Он много читает и работает в этой сфере. Будучи по образованию историко-филологом (окончил Петербургский университет), он в течение долгих лет углублял свои филологические знания и нынче располагает редкой в этой сфере эрудицией. Небезынтересно рассказать здесь анекдотический факт. Почему-то обыватели не прочь сеять мнение, будто Д. Бедный совсем простой (в унизительном значении этого слова, т. е. некультурный), человек без знаний, без образования, а пишет нутром, — в даровании ему никто не отказывает, даже отчаяннейшие враги-ненавистники. Откуда идет этот миф о некультурности? — Интеллигенция, выпестованная на дрожжах буржуазной цивилизации, мещанство, дипломированные невежды, доктринеры, схоласты считают простою такую литературу, которая не разукрашена мифологией, чертовщиной, варваризмами, иностранщиной, экзотикой, агиографией и пр. Что же это за поэзия, которую может одолеть всякий и притом без энциклопедического словаря!

Демьян — большой мастер рифмы, сходного звучания концевых долей строк. Рифма его дает сочный, звучный, впечатляющий колорит; она разнообразна, доступна распознаванию и в массе своей приближается к классической рифме, избегая ассонансов и полурифм и перенося главную тяжесть на заударный отрезок. Здесь Демьян — старовер и привержен старой школе. Чем объяснить такой консерватизм? — Во всяком случае исключается предположение о технической слабости. Демьян Бедный шутя, экспромтом, играет рифмами, как костями, и дает, например, такой образец экспромта, построенного на срединной и концевой рифме:

В паутине черных линий
Подглядели мы подмен.
На картине Муссолини,
А на деле Чемберлен.

(Надпись к подвижной карикатуре.)

Искусное владение рифмою постоянно обнаруживается Д. Бедным в каламбурах, impromtu-буриме, острых эпиграммах, колких стихотворных шутках. И все же приходится констатировать, что новая рифма не нашла себе применения в стихотворной речи Демьяна Бедного. О причинах этого явления, — оно более широко и касается не только рифмы, — уже говорено. Здесь нас интересует не это. Мы хотели бы отметить большую работу, настойчивый труд в области техники стихотворчества. Ознакомление с черновиками Демьяна Бедного³³ затруднено. Но беспрерывная тренировка и неутомимые упражнения его нам известны. Импровизируя, он использует этот свой языковый закал, ежедневную черную работу. Эти навыки составляют благодарную почву, когда надо молниеносно творить, когда поэт уходит от интимности, спешит на толпокипящую площадь, чтобы взмыть к высотам трудового борющегося коллектива. Тогда ему некогда разводить субтильные краски в слезливой водице: мощною рукой он кладет сочные мазки. Сама тематика нашей эпохи — бурный бег революционной колесницы. Наша поэзия — в дорожном плаще, бивуачная муза в лагерном строю. Революции и ее поэзии не к лицу щегольство. У нас франты и жеманницы смешны. Кожаная куртка — лучший мундир, и алый бант на груди звучит как рифма. И творения Д. Бедного зачастую накидывают на плечо дорожный наряд. В боевой схватке не до новых униформ: они едва ли будут совершенны. Ведь и одежды Красной армии немногим отличаются от прежних. Берут готовый образец и в него вкладывают новый — и даже противоположный — дух. А близорукие с язвительностью отмечают: «все по-старому; ничего нового. Раньше-де были городовые, а нынче — милиционеры, раньше солдаты, а теперь красноармейцы; у царских офицеров погоны обозначались на плечах, а теперь — на вороте»... Только-то? Как наивно, если не больше...

Образцы, хранившиеся в складах и арсеналах материальной и духовной культуры, не могут быть разом отвергнуты³⁴. Из сокровищницы культуры надо умело черпать осторожной рукой и — примеривши — дать сообразное назначение. Вынуть из забвения пронафталиненную басню и сделать ее боевым орудием; сообщить старым ямбам огнистость агитки; начинить бесшабашно-раешные прибаутки динамитом революции — как много инициативного простора для новатора!

Будущий историк литературы выяснит, какими путями Д. Бедный пришел к претворению ветхих, отживших, старомодных форм. Мы же покуда отметим это чудесное преображение, отметим, как факт, в истории литературы замечательный.

«Взгляд Белинского на роль великих людей в истории литературы верен и для настоящего времени. И в настоящее время нельзя не признать, что великий поэт велик лишь постольку, поскольку является выразителем великого момента в историческом развитии общества. При суждении о великом писателе, как и всяком другом великом историческом деятеле, прежде всего, нужно, по прекрасному выражению Белинского, определить то место пути, на котором он застал человечество. Многие и до сих пор думают, что такой взгляд на роль личности в истории оставляет слишком мало места для человеческой индивидуальности. Но это мнение решительно ни на чем не основано. Индивидуум не перестает быть индивидуумом, являясь выразителем общих стремлений своего времени»³⁵, Являясь выразителем передовых стремлений своего времени, Д. Бедный идет своим оригинальным путем, создавая стиль поэзии, пахнущей порохом, отражая общую устремленность эпохи. Историческое место Д. Бедного в нашей литературе определить безотносительно — наивное и пустое занятие. Его абсолютный вес может быть установлен лишь как производное из относительного его значения. Главнейшая заслуга Демьяна и самая характерная черта его творчества — смелый и беззаветный путь новатора, без колебаний пробирающегося к заветной цели. Если крону его творчества поместить в перспективе кипарисовой аллеи минувшего, — она нарушит перспективу. Но кто отважен повернуться спиной к прошлому, чтобы освободить себе горизонт настоящего, тот увидит в поэзии Демьяна Бедного тропу в будущее.

Место Д. Бедного твердое; уже давно Л. Н. Войтоловский назвал его барабанщиком революции. Трубач, горнист ликующих зорь, он не устает бить тревогу, выкликать боевой призыв:

Пророча врагам не одну еще баню,
Сигнальщик о нашей победной поре,
Я барабаню,
Я барабаню
О «Мировом Октябре»!
. . . . . . . . . . .
Трам-та-та-там!
Трам-та-та-там!
Я тут и там,
Проклинаемый вражеским станом,
Выбивая сигнал революционным рядам:
— Трам-та-та-там!
Я тут и там
Go своим боевым барабаном!..

Чудесный барабан! Он неиссякаем, этот гремящий бирюч. Изо дня в день, всегда и везде он рокочет неутомимый, мажорный, страстный. К пятнадцатой годовщине «Правды» Демьяна — он ведь один из основателей этой газеты, старейший правдист — просят написать воспоминания: но его перо не устроено для мемуарных записей. Тихий шелест поминальных листов его не вдохновляет: летучий пороховой газетный лист — вот его стихия. Боец вспоминает «минувшие дни», тихая грусть коснулась поэта:

Воспоминания острей, и глубока
Печаль о выбывших героях славной были.
На свитках памяти моей — нет, нет!

— пока

Не наросло еще, друзья, архивной пыли!

(«На пятнадцатилетнем юбилее «Правды», газета «Правд а», № 99, за 1927 г., 5 мая, день рабочей печати).

И не нарастет, хотя меланхолические элегии были бы больше по нутру многим; а его стихи коробят; к ним

Советскому чистоплюю-эстету Доступа нету,
Глух он к их певучей красоте: Уши не те!

(«Гармонь»).

В этом вся беда: некоторые авторитеты от литературы должны перестроить уши, затканные паутиной. Не та мелодия, не тот тембр! Все будто по-старому, но ничего нету старого.

Демьян Бедный группирует новый материал, строит новую басню, создает агитку, рождает антицерковную сатиру, по-новому монтирует персонажей, зачеркивает ландшафт, перемещает бытовой жанр, смещает планы. Его басня острее крыловской; его раек — задорнее пушкинского; его сатира... сатира тоже иная, чем некрасовская и щедринская. Самые заостренные углы Демьяновой сатиры и самая беспощадная критика противоположны разоблачениям Щедрина. Их высказывания разнозначны. Даже юмор Гоголя относительно страшнее сатиры Д. Бедного. Гоголевский смех — это приговор (хотя бы сам автор и не желал этого); колючая насмешка Демьяна — лишь рецепт. Там осмеянному режиму — капут, здесь — более или менее серьезная операция. Всякая крупица разоблачений в обстановке разваливающегося государственного порядка способствует его гибели. Наоборот, самая беспощадная оценка грехов режима здорового ведет к благоденствию. Но сатирический бич взвивается над внутренне здоровым государственным телом у нас впервые. В первый раз за все время существования цветущей нашей литературы на ее страницах точат и пускают стрелы на чирья здорового организма. Новая, невиданная ситуация без прецедентов и образцов. А наивные люди ищут здесь нот некрасовского посвиста или щедринской хватки. Не находят и покачивают головой: не то. Разумеется, не то; Д. Бедный не эпигон, а новатор, пионер! искатель новых форм, а не подражатель. Его сатира расцвела на новой почве. На него легли новые задания, и он с ними справился. Сатирический свисток его свищет по-новому. И смех его звучит по-новому, и все нюансы смеха. Без смеха в революции нельзя: побежденный смешон, и из этого водоема победного символа можно неиссякаемо черпать струи бодрости, фонтаны свежести. Мы уже имели случай высказаться об универсальном мастерстве Д. Бедного в сфере смеха³⁶. Но ведь никогда доселе массы не могли так весело смеяться. И разве гоголевский смех — настоящий стопроцентный смех? а чеховский? разве были в нашей литературе раскаты хохота, не увлажненные слезою или не окрашенные скорбью! и разве могло быть иначе?

И вот есть люди, которых коробит Демьянов смех: он слишком громок, зычен, он режет увядшее ухо. Он слишком раскатист, но тому имеются причины: хор смеющихся возрос против прежнего. Есть и еще секрет: конечный звуковой коридор теперь иной. Смех построен на органической коллизии содержания и формы, идеи и ее видимого выражения. Конфликт образов, столкновение представлений, неожиданность заключений — необходимая составная часть смешного. Положительное сменяется отрицательным, фактическое — мнимым, действительное — надуманным. По ходу рассказа или положения все заставляет ожидать «да», а рождается внезапное и условное «нет». Мнимая положительная квалификация — это только временный знак отрицательности. Но до революции ведь знак минуса стоял как символ в конце всех концов, и только ныне за всеми и всяческими условностями и невзгодами утвердился в общественной жизни большезначный плюс. Под его сенью стало веселее, резонанс умножился, алгебраические знаки переместились. В этой обстановке зазвучал смех по-новому, Демьянов смех. Но не все ему вняли, не все оценили. В его струе им не хватает следов «незримых, невидимых слез»... Но пора слез проходит. Наши горести — горести роста. В эпоху революционного сторожевого нагана и рабочей кирки поэзия горькой слезы способна вдохновить лишь тех, кто сожалеет об ушедшем. Рабочий класс и крестьянство ничего не потеряли и ни о чем не сожалеют.

Лессинг толковал так: пространственные искусства оперируют с объектами, размещенными друг около друга, и запечатлевают миг; поэзия действует во времени, описывая события, как они следовали друг за другом. Здесь надо продолжить мысль и согласиться, что поэзия, действуя во времени, не может не отражать вибрации этого времени. Как можно не торопиться, когда торопит бег истории, торопится и кипит вокруг всё, вся, все. Поэт, который не поспел бы за гоном революции, обречен тащиться в хвосте. А Демьян всегда шел в ногу с событиями. В вихре бурных переживаний он находил свое место передового герольда, барабанщика, сигналиста. Будущий исследователь литературы отыщет в пьесах Демьяна Бедного ритм революции с ее приливами и перебоями, со всей страстью ее содроганий. Эти шумные Демьяновы мужики, галдящие, беспокойные, растерянные, весь строй его персонажей, положений — ведь это сама эпоха, грубоватая и вдохновенная, беспокойная и сладостная, хаотичная и организованная. В его поэзии и приемах мы слышим шумы революции, ее порывы, и буйный бег дней, и ликование, и суровый окрик, и торжественный гимн коллектива. Говорят, что в потоке революции много мусору и пены, грязи и злобы, стяжания и эгоизма... Что ж, надо сознаться, эта все имеется. Но оценку событиям надо давать диалектически, и тогда станет ясным, что в водовороте исторических потрясений — не без гребенной пены и размытой накипи. Ищите здесь чего угодно, только не затхлости застоя. Так же вот и с поэзией Д. Бедного: здесь можно найти наспех сделанные, слабые, спешные пьесы... но не отыщешь застоялого букета плесени, столь свойственного некоторым изысканным писателям.

Вибрацию революции не уложить в медленные строфы, в Прокрустово ложе традиции. Вот почему мы не найдем у Д. Бедного ни пейзажа, ни индивидуальной психологической углубленности, ни лирических отступлений, — всех черт традиции, всего, что смягчает, мелодизирует поэзию. Да, здесь перемешаны алмазы с мусором и цветы с перегноем. Но ведь и во всей нашей жизни так: чудесно родившиеся бесценные диаманты рядом с щепой, строительным мусором; мудрейшие лозунги и глупые речи отдельных агитаторов; героика невиданной борьбы и тупость бюрократизма; полет созидательной, творческой мысли и казнокрадство; вдохновенная самоотверженность и взяточничество; беззаветный идеализм и расстрелы; утверждение мудрейшего учения и рядом колокольный звон, и т.д., и т.д., всего этого смешения не счесть, не перечислить. Но близорукие, озлобленные и трусливые видят только отрицательное: труху, пену и головотяпство. Они заглядывают в сточную канаву революции, а высказываются о самой революции. Вот так и с поэзией Демьяна Бедного: в его творчестве не могут не отпечататься следы бурноногих коней революции; импровизация — неотъемлемый элемент революционного творчества, и не все и не всегда здесь удачно.

Много у Демьяна Бедного спешного, слабого. Но революция имеет свою логику: это не академия, не салон, куда попадают лишь избранные. Революция и ее поэзия рассчитывают на миллионы, десятки миллионов и на меняющиеся настроения. Быстрота, ловитва, находчивость играют не последнюю роль. То, что вчера нравилось, — сегодня может казаться пресным: но было бы оно вчера во-время! То, что нравится одной группе, не нравится другой. Плохие стихи имеются. Не станем замалчивать. Но, спросим, сколько? — сотни? тысячи? Пусть, но... это все же ничто в сравнении с 100000! А итоговая цифра стихотворных строк Демьяна приближается к шестизначному числу. В революции немало неприятного: хвосты, голод, беспокойство, гражданская война, неизбежные ошибки, грубость, кровь, бюрократизм... оправдано ли это и искуплено ли конечными целями? Да, сторицей. Вот так и со стихами Д. Бедного. Советская власть несет немало тяжелого, неприятного, — но лучше этой власти нету! Так говорит пролетарий о власти и так он говорит о стихах Демьяна. Грубовато... есть и это; некая такая мужицкая шершавость дает себя временами чувствовать в поэзии Д. Бедного. Что ж! Борьба заключает в себе неизбежный элемент грубости. Идет борьба и стройка в небывалых охватах! Искромсанный старый мир, огненные языки социализма, мозолистая сеть рабочих рук, крушение и порывы, темные лохмотья и пунцовые бутоны чудятся катаклизмом непосвященному, слепому, озлобленному трусу. Но озаренному взору здесь видно целесообразное здоровье роста. Пышашая здоровьем, дородная, краснощекая красота часто кажется грубоватой. «...Духовно-здоровый человек кажется нам человеком несколько упрощенным, что весьма ошибочно, вредно и свидетелствует только об искажении вкуса к жизни», — вспоминает Горький в высказывании своем об Анатоле Франсе. Это извращение зафиксировалось в нашем сознании о красоте не зря. Онегин, Печорин, Чацкий имели все основания хандрить; вечные жалобы Левина объективно обоснованы всем общественным укладом; но нам тоска не к лицу! Никогда еще и нигде не могло быть такой радостной поэзии; никогда еще и нигде такие широкие массы не освобождались. Гений большевизма разрушил такие темницы, расковал такие цепи, что грохот этого освобождения, отраженно запечатленный в поэзии, не мог не оглушить слабонервных; и они завопили: это не искусство! Экстаз небытия, навьи чары, тихий всплеск декадентских струн оскорблены, шокированы взрывчатым оркестром революции. Газетный стиль Демьяна родил новые звуки. Гремучая мелодия революции потребовала новых приемов. И Демьян пошел на это. Он приволок своих нечесаных, курносых и поставил их в первые ряды. Он заставил выслушать их речи, не столь изысканные, зато исторически оправданные. Вместе с новыми действующими лицами вторглись в литературу новый язык, приемы, образы.

Здесь кроется грозная опасность: пренебрежение к доктринерской косности, смелость в словотворчестве, слововведении, отвага новаторства легко могут скатиться к варварскому искажению литературной речи, к некультурному снижению, грубости, брутальности. Глубокая культура, языковая эрудиция и особый речевой вкус поэта не только гарантируют Д. Бедного, но длительное его целомудрие ставит его в положение хранителя стиля. Сквозь все превратности революции он несет неугасимый светильник драгоценной культуры языка. Вот молодой и талантливый пролетарский поэт дал маху; Д. Бедный отечески журит его: «Учиться надо!.. Учиться надо!..»³⁷. В газете неудачно средактирована телеграмма, она режет ухо литератору, и он морщась обращается к «Хранителю стиля, Демьяну Бедному»³⁸. Бесчисленные неизвестные поэты из провинции, из сел, степей и лесов почитают Демьяна Бедного самым строгим ценителем стиля. Он ежедневно получает стихи, поэмы, фельетоны, драмы, песни (чуть ли не пудами) с просьбами, мольбами оценить это творчество. Он — общепризнанный в массах мэтр, а его стихи — образец. Он не только хранитель стиля, но и охранитель памяти великих певцов. Вот оно, трогательное и знаменательное письмо из Ставки Ачи-Кулак Даг.

ССР. После обычных приветов и извинений следует: «...хотелось бы получить именно от вас хоть немного сочувствия. На далекой периферии, у нас, в Ставке Ачи-Кулак, был суд над хулиганом по фамилии Щ. На суде защитник провел параллель и, защищая Щ., сослался на исторических лиц и, между прочим, назвал великого поэта Пушкина хулиганом и пьяницей. Он-де развратничал с шансонетками, в пьяном виде подрался в ресторане и умер под мухой. Этот скверный анекдот, дорогой Демьян, внесен в залу суда официальным лицом... надо защитить Пушкина...». Так пишет рабкор, «обливаясь кровью за любимого поэта», он просит у «монументального поэта» сочувствия и защиты достоинства другого «монументального поэта». Далекий ачи-кулакский рабкор понимает в культуре, право же, побольше многих книжных знаменитостей! И в революции и в поэзии Д. Бедного карлики видят хаос; люди среднего роста уже чувствуют систему, а кто покрупнее — не только ее видит эту систему, но и привержен ей. Трусливые натуры во всем новом видят катастрофу: просвещенные — чуют здесь неизбежное, а энтузиасты — и желанное.

Поэзия Демьяна — вдохновенная летопись. Она останется драгоценным наследием нашей эпохи. Многогранная, как сама революция, она располагает сторонами разной ценности. Она кажется кое-кому грубоватою! Не потому ли, что наше поколение воспитано и развращено символистами, утончалось безыдейностью, потусторонностью? Поэзия нежных нюансов, мистической небыли таит разнузданность: сквозь тонкую сетку символов струится отрава; отягощенные наркозом извращенных чувствований протестуют против здорового солнечного луча; аромат буйных садов возмущает атмосферу оранжереи, поэт огненных красок причиняет боль взору изнеженному. Муза Демьяна, прелестная, полногрудая, радостная богиня с красной повязкой на золотой голове — символ звучного утра; иногда на лицо ее набегает суровость, черты ее строго заостряются, и песнь арфы звучит угрозой.

Что нового дал Д. Бедный? Подобного поэта у нас еще не было; Демьяном открывается плеяда пролетарских поэтов. Он — патриарх их, этих веселых ребят, с разбегу ворвавшихся на Парнас и распугавших своими звучными новыми маршами ветхих певцов придушенных мелодий. О, сколько среди них — этих ветхих поэтов — врагов! Ощерив зубьи пеньки, они шипят, как василиски: «Грубо, непоэтично» —

Вместо напевного стиха —
Жвачка! Резина!
Обо всем и про все! Мусор! Хлам! Чепуха!
Да и форма, ха-ха!
Сорная просто корзина!

(«Олимпа нет!.. Богов нет!..»).

Так резюмирует сам Демьян объект этих нападок. Да, он роется в мусоре. Он свел свою музу к юдоли самой жизни. Мы уже имели случай писать, что отыскать незримую красоту, сняв с нее налет пыли — большая заслуга, чем наводить позолоту на тлен и пускать амбру в храмину покойника. К своей пьесе «Одинокие» Г. Гауптман поставил эпиграф: «Отдаю эту драму тем, которые ее пережили». Демьянова поэзия отдана тем, кто пережил прошлое как муку, а революцию — как освобождение. Рабочие и крестьяне внемлют своему поэту, любят его. Массы его вдохновляют, массы его почитают. Он — любимец масс.

Но, может быть, возразят: а что смыслят массы, которым он нравится? — Ленин говорил: «За время революции миллионы и десятки миллионов людей учатся в каждую неделю большему, чем в год обычной, сонной жизни»³⁹. Учатся и растут и умом и сердцем и понимать, и чувствовать; интенсивные переживания изощряют и утончают; духовные потребности высятся вместе с накопленными духовными богатствами, составляя непрерывную цепь бурного интеллектуального и эмоционального подъема, обусловленного революцией. Массы — слишком значительный барометр, чтобы их игнорировать: их вкусы не просто арифметическое слагаемое. И когда задают вопрос: можно ли Демьянову поэзию причислить к вечной, универсальной, абсолютной... нам кажется, что, вместо того, чтобы заниматься прогнозом в такой деликатной теме, как «вечность», и вступать на стезю схоластики, — не лучше ли поставить вопрос на ноги и сформулировать его так: достойно ли творчество Д. Бедного своего исторического периода? А великий период пролетарской революции, ее подготовки, авангардных боев, войн, мирового распространения, социалистического строительства — этот период, очевидно, будет исчислять свои хронологические сроки не одним десятилетием. Да и величие его совсем не в его временной длительности. Так вот, если Д. Бедный внял зову эпохи и ответил ему, — он выполнил миссию поэта, ибо «истинное искусство всякого данного исторического периода выражает стремления именно этого периода, а не какого-нибудь другого»⁴⁰.

Примечания

1. До Д. Бедного в «Известиях» печатался Вл. Маяковский.

2. К письму приложена поэма в стихах.

3. T. XIII.

4. Фельетон содержит около 150 строк и написан в среду 26 января. С утра у Демьяна обнаружился грипп (в эти дни в Москве свирепствовала эпидемия). Все же он сел работать. Только собрал материал — пришел к нему известный историк литературы N, .потом явился в гости председатель суда, затем еще кто-то... — Они мне что-то говорят, а в ушах гремят рифмы, щемит сердце стихами... — признавался потом Демьян. Последний гость ушел в два часа дня. Демьян ревниво схватил бумагу и сел писать. К четырем часам фельетон был готов. Записанный на 10 страницах черновик хранит следы помарок: две строки исправлены и пять строк зачеркнуто! Остальное написано экспромтом. Перо носилось так быстро, что рукопись крайне неразборчива.

5. М. Гус, Ю. Загорянский, Н. Коганович. «Язык газеты». Изд-во «Работник просвещения». М. 1926. Стр. 7.

6. Г. Винокур. «Культура языка», Изд-во «Работник просвещения». М. 1925. — Я. Шафир, «Газета и деревня».— А. Смирнов-Кутачевский. «Язык и стиль современной газеты». «Печать и революция», №№ 1 и 2, 1927, и др.

7. Разумеется, здесь , надо иметь в виду главным образом провинциальную газету; Впрочем... упомянутая выше книга «Язык газеты» строит свой материал на изучении трех газет, и... все три газеты — органы столичные!

8. В. Фриче. «Западно-европейская литература XX века в ее главнейших проявлениях». Госиздат. 1926. Стр. 44, 45.

9. «Баба-Одарка», т. IX.

10. «О Митьке-бегунце и о его конце», т. V.

11. «Заклеймить», т. XIII.

12. Имеются, конечно, у него и более устойчивые фигуры: поп Ипат, дед Софрон и др. Он постоянно вазвращается к излюбленному портрету, дополняя его, подчищая, дорисовывая. Но это уже совсем иной прием.

13. А. Барзен — французский поэт, лидер группы симультанистов.

14. Т. XI.

15. См. А. Ефремин. «Демьян Бедный на противоцерковном фронте». Гиз. 1927. Гл. III.

16. Т. XI.

17. Parbleu — чорт возьми! ей-богу! и т. п.

18. Д. Ровинский. «Русские народные картинки». Кн. IV, стр. 317.

19. T. XIII.

20. Собр. соч., т. V, стр. 159.

21. г. «Демьян Бедный на противоцерковном фронте». Глава II.

22. Т. XIII.

23. В. Ленин. Собр. соч., т. XIV. Госиздат. 1921. Стр. 83. Из статьи «Крестьяне и рабочие».

24. Валерий Брюсов. «Стихотворная техника Пушкина».

25. Письма H. B. Гоголя. Редакция В. И. Шенрока. Том первый. СПБ. Издание А. Ф. Маркса. XXXIX. К А. С. Данилевскому, 2/XI 1831. Стр. 196.

26. Цитировано по венгеровскому изд. Пушкина (Брокгауз-Ефрон), т. VI, стр. 418.

27. Такие библии в самом деле издавались в старое время. Ныне они составляют редкость.

28. См. В. Жирмунский. «Введение в тематику». «Теория стиха». «Academia». Ленинград. 1925. Главы II и V.

29. «Демьян Бедный на противоцерковном фронте». Госиздат, 1927, гл. V.

30. Ф. Энгельс. «Революция и контрреволюция в Германии». 1919. Стр. 113.

31. А. Радищев. «Путешествие из Петербурга в Москву». СПБ. 1905. Стр. 196.

32. «Правда» № 94/3626 28 апреля 1927 г., стих. «Где цель жизни?» (Ответ Поле Рыбаковой).

33. С горечью констатируем, что к черновым записям своим Д. Бедный относится без внимания; подлинники идут в печь! Припрятать удается лишь очень немногое, — то, что забирают к себе на хранение друзья, но так как и к этому поэт относится отрицательно, то сбережено маловато.

34. У Г. В. Плеханова мы читаем: «...если идеи, господствующие в каком-нибудь классе в данное время, по своему содержанию определяются социальным положением этого класса, то по своей форме они находятся в тесной зависимости от идей, господствовавших в предыдущую эпоху в том же самом или в высшем классе». (Г. В. Плеханов. «Очерки по истории материализма». Изд-во «Московский рабочий», 1922, стр. 131).

35. Г. (В. Плеханов, Сочинения, т. X, под редакцией Д. Рязанова, Госиздат, Литературные взгляды Белинского, стр. 298 и 299 — 300.

36. А. Ефремин. «Демьян Бедный на противоцерковном фронте». Гиз. 1927. Глава IV. См. также наш очерк: «Д. Бедный и искусство агитки».

37. Газета «Известия», 25/XII 1926 г.

38. Газета «Известия», 13/IV 1927 г.

39. Собр. соч., т. XIV, ч. II, Гиз, 1921, стр. 31, «Уроки революции».

40. Г. В. Плеханов «История западн. литер. (1800—1910)», ред. Батюшкова, т. II, стр. 324. Изд. т-ва «Мир», 1913.

К оглавлению

Следующая страница