Задолго до встречи
Демьян Бедный стал богат друзьями. Холодный, еще недавно чужой город изменился для него. Ведь «петербургскими» были только господа, а большевики, рабочие — просто «питерскими»... Мало, что днем и ночью Демьян был нужен в редакции и типографии. Мало, что он многих там полюбил и сошелся на всю жизнь, как с дядей Костей или Полетаевым. Нет, став Бедным, он решительно сделался много богаче; круг людей, которых он узнал у Полетаева, Бонч-Бруевичей, был для него поистине открытием земли обетованной.
Здесь он встретился впервые со Свердловым, Воровским, Ногиным, Эссен... Они собирались обычно по воскресеньям. Правдисты: Ольминский, Петровский, Савельев, Батурин — тоже постоянно бывали здесь. Если же являлись непрошеные «гости», немедленно ставилась хорошо отработанная сцена невинного любительского музицирования: разыгрывать непринужденное веселье им было не нужно, а музыка являлась отличной рамкой. Лидия Александровна Фотиева садилась к роялю, ее муж брался за скрипку. Ни крамолой, ни подпольной литературой здесь и не пахло. Но полиция все же жаловала сюда часто. Обыски в квартире Бонч-Бруевичей были нормой жизни.
Квартиру на Херсонской, 5 можно увидеть и сейчас такой же, какой она была более пятидесяти лет назад. Точность обстановки помогла сохранить и восстановить дочь Веры Михайловны и Владимира Дмитриевича — Елена Владимировна Бонч-Бруевич. Сейчас здесь музей.
А в двенадцатом году, когда на столе шумел самовар и вокруг него сидели друзья, разгорались споры, вспыхивал хохот, это был один из центров большой, настоящей жизни, неведомой царскому, чиновному Петербургу.
Демьян Бедный не чувствовал себя новичком рядом с новыми друзьями, хотя все они превосходили его опытом. Был равным среди равных. Но он был единственным теперь уже в своей среде человеком, который не только не знал, но даже ни разу не видел Ленина.
Каждый где-то, когда-то успел познакомиться, поработать с ним. Бонч-Бруевич его помнил еще на первом выступлении против народников в Москве, в 1894 году. А после, в Женеве, у них было даже совместное издательство. И Вера Михайловна хорошо знала его с того же времени. Мария Моисеевна Эссен (та самая, о которой Демьян узнал от Бонч-Бруевичей еще в первый свой визит, в связи с ее работой на тифе и холере) набирала «Искру». Услышав когда-то об этой женщине, он представил себе сильную, мощную, этакую бабу, которая все может. Но это оказалась никакая не «баба», а прелестная женщина с крупными кудрями русых волос, веселыми глазами, ямочками на щеках. И теперь он знал ее, и знал довольно много о ней. Его, не склонного удивляться мужеству, потрясала сила воли этой подпольщицы. Вынужденная быть элегантной по условиям конспирации, она могла получить на воле «почтительное» прозвище полиции Шикарная, а в тюремном карцере виснуть долгую ночь на оконной решетке, отбиваясь ногами от крыс да еще приговаривая: «Нет, крысам я себя на съедение не отдам!»
Она перенесла дорогу в ссылку бок о бок с уголовниками, прошла осенний пеший путь этапом; могла бежать в санях с двойным дном, пролежала в них целые сутки так тихо — это при сибирском-то морозе! — что ничего не приметил даже ямщик.
Такими путями она добиралась за границу. К Ленину. Получала задание, исполняла его, иногда «проваливалась» снова. За границей тревога, запросы от Крупской: в Московский комитет: «ЗВЕРЬ ПРОВАЛИЛАСЬ. Сообщите положение дел... ЕСТЬ ЛИ СВЯЗИ С ТЮРЬМОЙ. Не знаете ли чего о ЗВЕРЕ?» Марии Ильиничне Ульяновой: «Сообщите самым подробным образом все, что знаете О СОКОЛЕ, ЕСТЬ ЛИ С НИМ ПЕРЕПИСКА?» И наконец, от Ленина: «Комитеты большинства объединяются, выбрали уже бюро, и теперь орган объединит их вполне. Ура! Не падайте духом, теперь мы все оживаем и оживем. Так или иначе, немножко раньше или немножко позже надеемся непременно и вас увидеть... помните, что мы с Вами еще не так стары, — все еще впереди...
Ваш Ленин»1.
Конечно, «Зверь», она же «Сокол» бежала снова.
И вот — извольте! — сидит у Бонч-Бруевича за столом с традиционным няниным винегретом да хохочет-заливается шуткам, наспех рифмованным экспромтам Демьяна Бедного. Он же, глядя на нее, думал, что никогда раньше таких женщин не видал. То, что мужчина может снести многое, ему было хорошо известно. Ну, вот Свердлов, только что бежал из нарымской ссылки. Это не изумляло. Но такое хрупкое существо, как та же Вера Михайловна? Ведь не раз отсиживала, и не один срок! Но эта ее подруга, со своими локонами и ямочками?
По складу характера Демьян не только не показывал подлинных чувств, но старался скрыть их завесой доброжелательного иронизирования. Посмеивался в редакции и над Конкордией Николаевной Самойловой, узнав, что она ездила на Лондонский партийный съезд под фамилией Большевикова. «Вот опытный конспиратор!» — ахал Демьян, преисполненный уважения к секретарю «Правды», которая, кстати, была лет на шесть-семь старше, а по опыту партийной работы на голову выше.
И Самойлова знала Ленина. Она слушала его лекции в Париже в Высшей русской школе общественных наук. Были знакомы и работали с ним, конечно, и большинство других новых друзей Демьяна. Ну, если старшие, как Ольминский, который ему в отцы годился, то тут уж ничего не сделать... не позавидуешь. Но ровесник Полетаев? Но дядя Костя — неполных десять лет разницы? Да что возраст? Даже маленькая Леля Бонч-Бруевич и та Ленина знала!
Прочитанные работы Ленина, все, что Демьян Бедный слышал о нем от друзей, — мельком и в допросах с пристрастием, — все это вместе не давало ему покоя. Так хотелось хоть разок просто взглянуть на него! Какой он? Сколько ни рассказывали, все было мало. Когда же Демьян увидит его сам?
Это чувство разжигалось день ото дня все больше. Да и как могло быть иначе? Стоило узнать, что Ленина интересует такая-то тема, Демьян просто крякал от удовольствия — это было то самое, на что рука чесались. Стоило зайти в редакцию с утра, как дядя Костя, только вошедши, не успев и трубочку раскурить, спрашивал: «От Владимира Ильича что-нибудь есть?» Если Конкордия Николаевна отвечала утвердительно, невозмутимый дядя Костя, пряча расцветшее лицо за облако дыма» говорил — и в голосе звучала улыбка: «Значит, завтра выходам с Ильичем...»
Между тем необходимость знакомства или хотя бы непосредственной связи с Лениным доставалась уже не одним простым человеческим желанием. Демьян... поругался в редакции «Правды». Ушел оттуда, как случалось с ним, в сердцах, громко бабахнув дверью.
Дома он сел за стол и спросил себя: «Что делать?» Тогда-то он и написал Ленину свое первое письмо.
«С. — Петербург. 15 ноября 1912 г.
Демьян Бедный шлет сердечный привет. Хочу непосредственно списаться с Вами. Жду ответа с указанием этого или иного надежного адреса. Адресуйте: С. — Петербург, Надеждинская, 33, кв. 5. Редакция журнала «Современный шар», Демьяну Бедному. — Но вместе с тем прошу подтверждения через редакцию «Правды», что действительно Вы получили сие письмо и Вы ответили на него. — Пишу Вам первый раз и потому осторожен. Буду рад, если Вы на это письма ответите более непринужденно, чем поневоле — пишу Вам я.
Примите уверение в величайшем уважении.
Д. Бедный».
Ленин ответил немедленно:
«Уважаемый товарищ! Спешу уведомить Вас, что письмо Ваше от 15 ноября 1912 г. получил. Адрес, очевидно, действует хорошо — писать можно и впредь так же. Мы были очень огорчены Вашим временным уходом из «Правды» и очень обрадованы возвратом. Переписка с сотрудниками «Правды» у нас в последнее время, после печальных происшествий последних дней особенно, совсем плоха. Это тяжко. Были бы очень рады, если бы Вы теперь, проверив адрес, т. е. убедившись, что Ваше письмо дошло, написали поподробнее и о себе, и о теперешней редакции «Правды», и о ведений самой «Правды», и о ее противниках, и о «Луче» и т.д.
Зачем еще подтверждение через редакцию «Правды»? Не понимаю.
Жму руку и шлю привет и за себя и за коллегу.
В. Ильин»2.
Два этих письма положили начало переписке. Но большинство драгоценных документов погибло. И безвозвратно. О том, как писал Владимир Ильич Демьяну, можно судить только по его ответам, тоже сохранившимся лишь частично. А поэтому причина, из-за которой поэт покинул «Правду», проявляется лишь приблизительно. («Возврат», о котором пишет Ленин, тогда не состоялся.) Ясно только, какие отношения возникли между Лениным и Демьяном Бедным задолго до их встречи. Даже небольшие отрывки показывают, как было сокрушено не очень-то покорное сердце Демьяна:
«...Ильич! Говорят, Вы — «хороший мужик». Это оч-чень хорошо: мужик. И я вот — мужик. И чертовски хотелось бы Вас повидать. Наверное, Вы простой, сердечный, общительный. И я не покажусь Вам Тяжелым, грубым. Правда, Вы не икона?
Ваш Д. Б.».
«Милый, хороший Ильич! Перечитал я еще раз Ваше письмо: сколько горячности, бодрости, рвения! Разные мы люди с Вами, я уже люблю Вас, как свою противоположность. И мне грустно: в ответ на Ваш фейерверк я посылаю такую холодную жижицу...»
Почему поэт определяет свои письма, как «холодную жижицу»? Переписка идет в период разрыва с «Правдой». Демьян говорит о неустроенности, отсутствии элементарных условий для серьезной, вдумчивой работы. Он много, слишком много жалуется:
«Со всех сторон сочувственные охи да ахи, даже опротивело наконец. Я похож на женщину, которая должна родить, не может не родить, а родить приходится чуть ли не под забором...»
«...Я начинаю так часто писать Вам, что получается какая-то «Demianische Zeitung» , ей-богу! Что делать?»
Потом спохватывается, что занимает слишком много времени у Ильича, обещает «замолчать на изрядное время»; «впредь я не намерен отвлекать Ваше внимание своими письмами... Главное напишут другие, второстепенное — не интересно».
Но он просто не может не писать Ленину и нарушает все обещания тут же:
«...Как и надо было ожидать, я жалею, что послал Вам позавчерашнее неврастеническое письмо. Выбросьте его к черту!»
То он вдруг сообщает, что если уж ему нет места в «Правде» (а какая печать, кроме нее?), то он пойдет в коммивояжеры:
«...Я в самом деле пойду к Зингеру. Швейные машины, швейные машины! Почему швейные машины хуже удачной «строки», «сотни строк»?»
«...Это я сгоряча написал о неприемлемости для меня «корректуры». Нужно будет, и за корректуру сяду...»
А после жалоб на цензурные условия он спохватывается снова: «Какая я скотина, однако! Подумал сейчас о Вас, и мне стыдно стало. Уж кто маринуется жесточайшим образом — это Вы. А я — о строчках плачу...»
Ответы Владимира Ильича, очевидно, продолжают располагать к полной откровенности. Демьян просит: «Голубчик, утешьте меня добрым словом». Иногда просто шутит:
«Голова что-то туго варит. Напишите мне два теплых слова о себе. А мне легче станет. Пришлите мне свой «патрет». Если Вы тоже лысый, то снимитесь, как я: в шапке. У меня, впрочем, спереди еще ничего, а сзади плешь. «Изыдет плешь на голову твою за беззакония твои!..» Не знаете ли Вы хорошего средства? Господи, ну хоть что-нибудь выдумайте для меня хорошее! Хоть мазь для волос! А впрочем, «лыс конь — не увечье, плешивый молодец — не бесчестье». Глупые волосы, вот и все».
С течением времени все чувства в письмах Демьяна оказываются вытесненными одним:
«Пишу Вам, как влюбленный: каждый раз прилагаю «патрет». Ах, дядя! В сем виде я был на днях ввержен в узилище... Ради бога, не сердитесь на меня никогда за раздражительные словеса в письмах. Я перед Вами — как перед собой. Мне было очень приятно узнать... что Вы относитесь ко мне любовно... Будем искренни и больше нам ничего не надо».
Несмотря на обилие сугубо личных тем, по письмам Демьяна видно, какой широкий круг деловых вопросов охватывала эта переписка:
«Ежели отвечать по пунктам, так получится диссертация: 1. Как я отношусь к Богданову и махистам? 2. ...к «впередовцам»? 3. ...к меньшевикам «Луча»? 4. ...к «Просвещенцам»? 5. Что такое «Михальчи»? 6. Полетаев? Ольминский? 7, Мои планы и т.д. и т.д. и т.д.».
Критикуя отдел крестьянской жизни в газете, Демьян пишет:
«...с этой «Жизнью» в «Правде» из рук вон плохо. Говорю, как крестьянин, который только 3 дня назад получил письмо от голодающей в деревне матери о том, что ее поколотил урядник и выбил стекла в избе.
...Что делается теперь в деревне, до какой степени взяло дикую волю всякое «начальство», так это уму непостижимо.
Если извернусь как-либо в том дьявольском положении, в каком нахожусь сейчас, первым делом поеду в деревню, где не был давным-давно...»
Писем Владимира Ильича к поэту нет. Но есть очень важные письма о нем в «Правду»
«Необходимо привлечь Демьяна. Нужно для газеты талантливого юмориста. Он писал сюда очень дружественное письмо. Он хочет работать у вас, но его отталкивали. Он говорит, что не гонится за большими деньгами...»
«Насчет Демьяна Бедного продолжаю быть за. Не придирайтесь, друзья, к человеческим слабостям! Талант — редкость. Надо его систематически и осторожно поддерживать. Грех будет на вашей душе, большой грех (во сто раз больше «грехов» личных разных, буде есть таковые...) перед рабочей демократией, если вы талантливого сотрудника не притянете, не поможете ему. Конфликты были мелкие, а дело серьезное. Подумайте об этом!»3
Итак, Ленин заботится о поддержке таланта, прощая ему человеческие слабости, а может быть, и чувствуя, что его информаторы соединяют действительное с вымышленным. Благодаря переписке Владимир Ильич имеет уже собственное представление о Демьяне-человеке. Неоднократно и категорически Ленин высказывается «ЗА», добивается его приглашения в «Правду».
Но что же все-таки произошло? И как относился к происходящему в «Правде» Ленин независимо от демьяновского конфликта? Да и не связан ли общий ход дел «Правды» с такой частностью, как работает здесь Демьян или нет? Есть документы, которые укажут на это.
...Надежда Константиновна рассказывала, что в мае двенадцатого года после переезда из Парижа в Краков, предпринятого с тем, чтобы быть ближе к России и к новой газете, все же сношения с редакцией «первое время не налаживались». «Правда» не сразу самоопределилась, — заметила она. — Она была рабочей газетой. Как выбирать для легальной ежедневной газеты, тесно связанной с рабочими массами, темы, как их разрабатывать? Масса была уже не та, что в 1905 году, но можно ли в ней обсуждать все сложные, чисто партийные вопросы? Поймет ли она?.. Вопрос оставался открытым, редакция еще его не решала, а между тем время не ждало...» Владимир Ильич «считал, что с рабочей массой надо обсуждать все интересующие ее партийные вопросы».
Ленин же писал:
«Обходя «больные вопросы», «Звезда» и «Правда» делают себя сухими и «однотонными», неинтересными, небоевыми органами. Социалистический орган должен вести полемику... Вопрос, вести ее живо, нападая, выдвигая вопросы самостоятельно или только обороняясь, сухо, скучно... От рабочих нельзя, вредно, губительно, смешно скрывать разногласия... «Правда» погибнет как только «популярный», «положительный» орган, это несомненно»4. Ленин писал это в связи с тем, что некоторые редакторы не хотели касаться вопросов фракционной борьбы в своей газете: они считали, что это может оттолкнуть от нее рабочего читателя.
...А кто мог отказать Демьяну Бедному в том, что он умеет ориентировать даже малограмотных читателей в острых политических спорах?
Опуская другие причины недовольства Ленина, которые еще, очевидно, были, Надежда Константиновна вполне определенно заявляет: «Вскоре опять стали выходить с «Правдой» всякие неполадки. Трудно было выяснить даже, в чем дело, но у Ильича создалось впечатление, что редакция относится к загранице «глухо-враждебно». В совместном письме Ленина и Крупской тоже есть строки: «Вы себе не можете вообразить, до какой степени мы истомились, работая с глухо-враждебной редакцией!..»
Это написано 19 февраля 1913 года, то есть на девятый день после ареста Свердлова, который должен был провести реорганизацию «тамошней коллегии редакторов», как выражался в письме к нему Ленин.
Беда заключалась в том, что «тамошняя» коллегия была неоднородна. Здесь работали люди, которые, упорствуя в неверной позиции, вредили делу невольно; но были и такие, что вредили умышленно. Вот кому был Демьян обязан своим уходом и кто известил Ленина, будто поэт ушел из-за корыстных побуждений. О сложной обстановке говорилось и в одном из писем Демьяна за границу:
...«Кто-то мешает... Положение прямо прескверное... У меня такое чувство, что я скачу по тропинке бедствий, как и всякий другой, кто будет способствовать обновлению редакции. «Кто-то» мешает, и «кто-то» сидит крепко».
А после еще раз: «Кто-то» сидит крепко».
Быть может, Демьян писал что-нибудь более определенное? Этого теперь уже не скажет никто. Но ясно, что речь идет о лицах, вызывавших недоверие поэта, а он обладал незаурядным чутьем. Весьма вероятно, что Демьян не проявил и минимальной лояльности. Характер был трудный, часто просто бесцеремонный. Без церемоний он «покусывал» и друзей. Эта природная склонность к высмеиванию получила, кстати, свое развитие в той же «Правде». Он здесь хорошенько наточил «сатирические зубы». Друзья привыкли к его шуткам, издевкам, полюбили его в числе прочих качеств и за это свойство. Они знали, что он принадлежит к тем людям, что для красного словца не пожалеют и отца. Умные не обижались. Да и шутил он над ними не зло. «Я не сержусь на людей, которым верю», — утверждал Демьян, полагая, что они поступают так же. Но вот если острословил без симпатии, без любви, в принципиальном споре — выходило уж очень крепко. Так мог припечатать! — ничем не отклеить, не отмыть. И было не только чувствительно, но даже опасно. «Пострадавшим» имело смысл поработать, чтобы избавиться от его острого глаза и слова. Что ж? Это удалось.
«Правда» и после ухода Демьяна оставалась богатой множеством интересных, боевых материалов, которые делали свое большое дело. Но с осени, всю долгую зиму на этих страницах нет Демьяна Бедного. А ведь как лупил он тех же ликвидаторов, борьба с которыми волновала Ленина! Они добивались ликвидации нелегальной революционной работы? А Демьян в басне «Рыболовы» не только разделывал этих врагов своей партии, но и давал добрый совет друзьям: «Себе, а не врагу в угоду нырни поглубже в воду!» — открыто рекомендовал поэт подполье.
Он продолжал печататься, и немало: в большевистском журнале «Просвещение», в московской большевистской газете «Наш путь», в большом петербургском журнале «Современный мир», с руководителями которого тоже бывал временами резок (Ленин определял политическое направление этого журнала как «зачастую меньшевистски-кадетское»). Однако на безрыбье и рак — рыба. Что уж там говорить о симпатиях! Выбирать особенно не из чего, да и не брезгали «Современным миром» ни Горький, ни Серафимович. Охотно Демьян Бедный сотрудничал в кооперативных, профсоюзных и страховых журналах, вроде «Вопросов страхования» или «Вестника приказчика»...
Уход Демьяна из «Правды» вызвал живейший интерес меньшевистской прессы. Враги пустились на измышления. Публиковали догадки, убежденные «прогнозы», что Демьян Бедный переходит в ликвидаторскую печать, что его полный разрыв с большевиками неизбежен. С презрением отверг поэт эти инсинуации своей статьей «Мой ответ», адресованной в «Правду». Но от этого ему не стало легче. К тому же, несмотря на то, что враги считали его уже почти «своим», он не был избавлен от преследований полиции: «Пред тем как из дому мне выйти, непременно я осторожненько выглядывал в окно: не видно ль у ворот какого "следопыта"?» А строки в письме к Ленину насчет «узилища» говорят о том, что поэт был арестован и препровожден в участок, где подозреваемый во всех смертных грехах Придворов невольно вызвал сильный переполох. Об этом он рассказал в стихотворении «Будильник».
Арест вообще дело немудреное: следили, искали повод придраться. Но в участке при обыске у Придворова обнаружили будильник, который он таскал из-за отсутствия карманных часов, и с перепугу решили: бомба!
...Смеясь, рассказывал Демьян Бедный о том, как «попался» с будильником.
Плохо же поэту было не оттого, что каждую минуту грозила «предварилка», а вслед за ней и что-либо похуже. Это раз навсегда входило в принятые им условия жизни и лишний раз давало повод пошутить. Только шутки становились все злее, ядовитее. Как он набросился на газету и писателя, осмелившихся опубликовать пасквиль на Горького! Автор пасквиля — декадент Ф. Сологуб и ахнуть не успел, как на него Демьян насел:
. . . . . . . . . . . .
Что у навозного жука
Столь пошлость вкуса велика —
Не мудрено: у Сологуба
Она — сугуба.
Но напечатана эта басня не в «Правде»... Газета лишилась многих других стихотворно-политических удач зимней поры двенадцатого-тринадцатого года. Басня «Свеча», например, напечатанная в «Просвещении», удостоилась особого донесения цензуры: «так как в отрывке этом идет речь несомненно о Высочайшем манифесте 17 октября 1905 года, то относимое к нему выражение «копеечный огарок» должно быть рассмотрено как несомненное нарушение ст. 123 Уголовного уложения».
Об этой басне Демьян писал Ленину: «Вот Вы, вероятно, уже прочли мою басню «Свеча»?.. Басня ли это, наконец? Я же знаю, как ее стали все читать! Как призыв». И именно поэтому в другом письме сказано: «Мой символ веры — в моих баснях».
Жестокой характеристикой времени звучали и «Ослы», хотя поэт предупредил Владимира Ильича: «Вот и «Ослы» выйдут без самых гвоздевых строк»:
Ослы прошли везде, куда ни посмотри.
Ослы теперь — предмет и зависти и злобы.
Кого и чествуют и жалуют цари?
Кто нынче — первые особы?
Кто — все великие и малые послы?
Кто — все приказные чины и воеводы?
Все, — если не ослы,
То близкой к ним породы!
Однако не злоключения с «копеечным огарком», не ослиные «первые особы», не преследования полиции угнетали поэта. Он просто не мог дышать без «Правды». Не находил себе места ни в одной редакции. Всюду был не в своей тарелке, все ему было не так. Везде ему не хватало дяди Кости, Анны Ильиничны, Стакан Стаканыча, дневных хлопот и споров, дыма коромыслом в ночной. Не хватало сутолоки на Ивановской — во дворе, на лестнице, в тесной секретарской комнате, где ему необходимо было поговорить с возбужденными, борющимися читателями и авторами.
Что говорить — он понял, что был не прав. Уйти — не значит бороться. А бороться надо. Газета, как писала Ильичу Конкордия Самойлова, «что называется, на ладан дышит и переживает какую-то агонию, но духом мы все же не падаем и сдаваться не думаем...».
Где было находиться Демьяну Бедному, как не с теми, кто не падает духом и не думает сдаваться? Чтобы вернуться туда, надо было только... сдаться самому. Перед «кое-кем».
Когда ленинское «за», наконец, достигло цели и Демьяна пригласили в «Правду», он уже был готов на всяческое смирение. А ведь здесь все еще сидел «кое-кто»... Кто же все-таки это мог быть?
Вряд ли, например, Демьян Бедный хорошо относился к рабочему депутату Думы Роману Малиновскому. Другой депутат, с которым Демьян был дружен — Григорий Иванович Петровский, — утверждал, что Малиновский... «был антипатичен для всех нас». При этом заметил по справедливости, что он «в понимании практического и профессионального движения стоял выше всех», но «в области теории был полный болван»!..
Другой хороший приятель Демьяна, в то время рабочий завода «Айваз», постоянный автор «Правды», Алексей Капитонович Гастев рассказывал:
«С Малиновским — одним из членов редакции — я был «на ножах» по союзной работе; помню, что он пытался отстранить меня от «Правды», но при встречах был любезен до объятий и поцелуев...»
Сказано тут мало, но разве не довольно? Эта попытка отстранить человека от редакции, совмещенная с объятиями и поцелуями? Что могла вызвать подобная «тактика» у резкого, не терпевшего миндальничанья Демьяна?
Да, может быть, ему просто не нравились желтые, какие-то кошачьи глаза Малиновского, его тихая — тоже кошачья — походка? А может быть, до Демьяна дошел слух, что на январской конференции Ленин противился избранию Малиновского в ЦК?
Так или иначе, не всегда в распоряжении Демьяна находился такой компас, как мнение Ильича. Известно, что поэт терпеть не мог Мирона Черномазова — горячего сторонника конфискаций. И не только потому, что не видел проку в таком способе «повышения революционного настроения». Не нравился ему Черномазов вообще... черт знает почему! А уж когда однажды Демьяну пришлось зайти к нему и тот с несвойственной поспешностью захлопнул ящик письменного стола... все! Это движение начисто лишило Демьяна всякого доверия к Черномазову. Но как объяснить это чувство другим? Что оно доказывало? Мало ли что! И Демьян «не трогал» Мирона, даже злые свои эпиграммы держал про себя. А то опять заварится каша.
Но вот дядю Костю и Конкордию Николаевну Черномазов как будто в пользу конфискаций убедил. Демьяну пришлось поцапаться даже с ними.
После этого он решил твердо: «Не буду я лезть не в свое дело. И так повоевал тут. Довольно. Вот тресну, а никого из них трогать не стану. Милостив бог — мне есть куда злость девать!»
Если уж Демьян прикусил язык и запечатал семью печатями свое недоверие к Малиновскому и Черномазову, то на деятелей помельче и вовсе рукой махнул. Это были сотрудничавшие в «Правде» и демонстративно покинувшие редакцию при его возвращении журналисты меньшевистского толка да еще издательский работник Шурканов, на которого у Демьяна тоже «ноздря дрожала».
А о том, что Малиновский, Черномазов и Шурканов были провокаторами, стало известно много позже.
Примечания
1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 46, стр. 429.
2. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 48, стр. 117.
3. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 48, стр. 182.
4. В. И. Ленин, Поли, собр. соч., т. 48, стр. 70—71.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |