Б.Е. Ефимов. «Больше, чем поэт» (Демьян Бедный)
В последнее время можно нередко услышать сентенцию: «Поэт в России — больше, чем поэт». Возникает вопрос: а почему только поэт? Разве нельзя с тем же основанием провозгласить: «Артист в России — больше, чем артист», «Художник в России — больше, чем художник», «Ученый в России — больше, чем ученый» и так далее, распространив это требование быть «больше, чем...» на деятеля любой области культуры, литературы, искусства.
Но, поскольку разговор начался с поэта, то мне невольно вспомнилась давно минувших дней эпопея о поэте, который стал в России неизмеримо «больше, чем поэт», превратившись в фигуру «вышестоящую», почти директивную инстанцию, самочинно присвоившую себе право вторгаться во все общественные дела — политические, хозяйственные, партийные, дипломатические, литературные, театральные — любые.
Речь пойдет о Ефиме Алексеевиче Придворове, личности, бесспорно, любопытной, незаурядной и весьма колоритной. Еще в дореволюционной ленинской «Правде» он начал писать сатирические стихи и басни, подписывая их «Демьян бедный, мужик вредный». В стихах этих истинная поэзия, как говорится, «и не ночевала», но написаны они были бойко, хлестко, доходчиво, смешили и запоминались. Эти качества остались характерными и для всего последующего многолетнего поэтического творчества Демьяна. То была по существу облеченная в отличную ремесленно-стихотворную форму злободневная публицистика с лихо зарифмованной партийной агитацией и пропагандой. Но от него больше и не требовалось. А в первые годы советской власти и Гражданской войны частушки и песни Демьяна Бедного распевались по всей стране и на всех фронтах, на которых он появлялся с большой помпой. Отдельным приказом Троцкого он был награжден боевым орденом Красного знамени. Популярность его росла. Его именем стали называть фабрики, заводы, колхозы, пароходы. На страницах центрального органа партии «Правды» систематически печатались его стихотворные фельетоны, памфлеты, басни, эпиграммы на самые разнообразные темы.
Надо заметить, что при всех своих давних дореволюционных симпатиях к пролетарскому «поэту-самородку» Ленин достаточно критически относился к поэтическому уровню его писаний.
— Грубоват, — как известно, сказал он Горькому. — Надо быть впереди своего читателя, а он — за ним. Между прочим, довольно странно звучит для пролетарского писателя фамилия Придворов. Фамилию эту объясняли тем, что мать Демьяна, женщина дородная и статная, работала на кухне в Царскосельском дворце и пришлась по душе Александру III, «царю-миротворцу». Кстати сказать, я не помню, чтобы Демьян когда-нибудь и что-нибудь говорил о своем отце. А о матери отзывался весьма нелестно. Я слышал своими ушами, как на каком-то праздничном собрании рабочих типографии приглашенный почетным гостем Демьян, рассказывая свою биографию, сказал простодушно, «по-мужицки»:
— А мать моя, дорогие товарищи, была б...ь, б...ща, — что вызвало некоторое смятение у аудитории, особенно ее женской части. Но таков был Демьян, который всюду воспринимался как явление цельное, уникальное и не укладывающееся в привычные рамки.
Личное мое знакомство с Бедным началось еще в 1922 году в редакции «Крокодила», основателем и первым редактором которого был легендарный «дядя Костя» — Константин Степанович Еремеев, тоже сотрудник дореволюционной «Правды», связанный с Демьяном давней дружбой. Демьян неизменно приходил на редакционные заседания, оглашая их своим богатырским смехом, придумывал темы для карикатур и даже написал нечто вроде крокодильского «манифеста» под названием «Красный крокодил, смелый из смелых — против крокодилов черных и белых».
Не раз и я рисовал карикатуры на его сюжеты и, наоборот, он сочинял тексты под мои рисунки. Но только лет через пять установилась наша систематическая совместная и многолетняя работа на страницах «Известий». Произошло это вскоре после того, как в кресле редактора «Известий» грозного и высокомерного Юрия Михайловича Стеклова сменил демократичный и приветливый Иван Иванович Скворцов-Степанов, большевик «старой ленинской гвардии». И тогда весьма прохладные отношения между редакциями «Правды» и «Известий», двух главных газет страны, сменились нормальными дружескими. И вот однажды, выйдя из редакторского кабинета, Иван Иванович с таинственно-торжественным видом сказал:
— А знаете, кто скоро будет печататься в «Известиях»? — И выдержав многозначительную эффектную паузу, возвестил. — Демьян Бедный!.. Потом, полюбовавшись нашим неподдельным изумлением, добавил:
— Да, Демьян Бедный. Он согласился. И я договорился с Марьей Ильиничной. Она не возражает. И Демьян Бедный действительно появился на страницах «Известий», что произвело в журналистских кругах настоящую сенсацию — ведь было хорошо известно, что Демьян, матерый, коренной «правдист», ни в каких других газетах принципиально не печатается.
А еще спустя несколько дней у меня зазвонил телефон. Я сразу узнал этот баритон, густой и сочный:
— Это Ефимов? Алё-алё. Говорит Демьян Бедный. Алё-алё. Слухайте внимательно. Вот какое дело. Алё-алё. Вы слухаете меня?
— Да, да! — закричал я. — Здравствуйте, Ефим Алексеевич! Слушаю!
— Так вот. Я сегодня сдаю в «Известия» стихотворение ко Дню МОПРа1. Хочу, чтобы вы сделали к нему рисунок. Сейчас я вам его прочту. Алё-алё.
— Да, да, Ефим Алексеевич! — Конечно! С удовольствием! Буду очень рад.
— Ну, так вот, — зычно откашлявшись, проговорил Демьян, — слухайте внимательно:
Прощался сын с отцом, со старым, мудрым греком.
Прижавши юношу к груди,
Сказал ему отец: «Клеон, мой сын, иди
И возвратись ко мне — великим человеком!
Неторопливо и вкусно скандируя строки, время от времени перемежая их вопросительным «алё-алё?», Демьян прочел мне все стихотворение. Оно представляло собой изложение древнегреческой легенды. Ушедший из дома сын дважды на протяжении ряда лет возвращался к отцу — сначала богачом, а потом мудрецом, но оба раза отец отказался признать его величие. И только когда в третий раз он возвратился в отчий дом с вырванным из неволи узником, только тогда:
...Клеону радостно сказал отец-старик:
— Смой кровь с себя, смени истлевшие одежды.
Ты оправдал мои надежды:
Твой подвиг — истинно велик!..
— Алё-алё, — сказал Демьян, закончив чтение легенды. — Как?
— Очень здорово, Ефим Алексеевич, — ответил я немного растерянно. — Сильная вещь. Но... Как бы вам сказать... Это ведь не сатира. К этому карикатуру не нарисуешь.
— И не надо карикатуры. Зачем? Надо сделать красивую, хорошую иллюстрацию. Нарисуйте старика отца, Клеона. Серьезно, благородно, без всякого шаржа. А на заднем плане изобразите Афины. Храмы там, колоннады всякие... Этакими тонкими, знаете, штрихами. Как фон. Алё-алё? Вы слухаете?
Я пытался возражать:
— Уверяю вас, Ефим Алексеевич, не получится это у меня. Вот если понадобится карикатура...
— В другой раз понадобится и карикатура. А сейчас я очень прошу вас не отказываться. Алё-алё...
Я понял, что сопротивляться бесполезно. Иллюстрацию к легенде я с невероятными муками осилил и даже, как хотел того Демьян, изобразил на заднем плане Афины «тонкими штрихами». Рисунок вместе со стихотворением Демьяна под названием «Великий подвиг» был напечатан на первой странице «Известий» 18 марта 1927 года.
Не прошло и трех дней, как Демьян позвонил снова. Он был радостно возбужден:
— Алё-алё! Ефимов? Демьян Бедный говорит. Вот и карикатура понадобилась! Быстро за работу! Мне только что звонил Иван Иванович: Шанхай взят! Я сажусь за стол стихи писать. А вы давайте готовить рисунок.
Освобождение Шанхая кантонской революционной армией под командованием Чан Кайши (впоследствии объявил его Сталиным предателем китайского народа и врагом коммунизма) 21 марта 1927 года было, как известно, кульминационным событием первой гражданской войны в Китае. Мое поколение помнит, с какой радостью была встречена эта весть советскими людьми, следившими за борьбой в Китае с неослабевающим вниманием и волнением. Я не стал долго раздумывать над сюжетом рисунка и, не мудрствуя лукаво, изобразил ликующего китайского революционного солдата с винтовкой в руках, над которым победно реяло одно-единственное слово «Шанхай!». Тут же был нарисован в растерянности и злобе схватившийся за голову Чемберлен, британский министр иностранных дел, ярый враг Советского Союза и революционного Китая. Лица его не было видно, он был изображен со спины. И не случайно. Месяца за два до того Чемберлен прислал официальную ноту с протестом против моей карикатуры на него в «Известиях». И мы решили отныне изображать обидчивого лорда, не показывая его лица.
Под карикатурой был напечатан текст Демьяна, начинавшийся так:
Скворцов-Степанов мне звонит,
Иван Иваныч мне бубнит,
Редактор-друг меня торопит:
«Брось! Пустяки, что чай не допит,
Звони во все колокола!
Ведь тут такие, брат, дела!«
«Что за дела? Ясней нельзя ли?»
«Шан-хай...»
«Шан-хай!!!»
«Кантонцы взяли!»
Сила и влияние Демьяна неимоверно возросли, когда после смерти Ленина у кормила власти стал Сталин, весьма благоволивший к поэту. О благосклонности к нему Сталина Демьян даже оповестил всенародно в одном из стихов:
...Ведь мне знаком не понаслышке
Гигант, сменивший Ленина на пролетарской вышке!
«Больше, чем поэт» был осыпан привилегиями, приобретавшими подчас курьезный характер. Так, когда Демьян увлекся собирательством книг, став ретивым библиофилом, к нему начали поступать наравне с Ленинской публичной библиотекой абсолютно все издаваемые в Москве книги вплоть до школьных учебников. А поскольку его небольшая квартира в Кремле не могла вместить такого количества книг, Демьяну был предоставлен отличный особняк на Рождественском бульваре. Между прочим, на почве увлечения книжными редкостями Демьян приблизил к себе известного тогда эстрадного артиста Николая Смирнова-Сокольского, книголюба, обладателя одной из лучших в Москве библиотек.
Мне как-то, между прочим, рассказывал сам Николай Павлович, как он, не скрывая гордости, показал Маяковскому свою палку с прикрепленной к ней серебряной дощечкой с надписью: «Подарена Демьяном Бедным».
— Да-а... — протянул Маяковский с видом глубокого потрясения. — Здорово.
И прибавил задумчиво:
— А мне кто подарит? Шекспир-то умер...
Был и такой эпизод. В железнодорожном ведомстве как-то сочли целесообразным отобрать персональные вагоны у частных лиц. Это вполне разумное решение коснулось и Демьяна. Возмущенный «больше, чем поэт» пожаловался Генеральному секретарю партии. Сталин отреагировал в характерном для него стиле:
— Отняли у Демьяна вагон, согласно общему положению? Что ж, тут ничего не поделаешь. Но знаете что? Отдайте ему мой вагон. Зачем мне вагон? Если понадобится куда поехать, попрошу предоставить. Авось не откажете...
Надо ли уточнять, что персональные вагоны остались у обоих...
Между тем Демьян, не довольствуясь выступлениями по политическим, хозяйственным и партийным проблемам, стал так же бесцеремонно и грубовато вторгаться в дела литературные и театральные. Его лаконичные топорные эпиграммы на страницах «Правды» напоминали безапелляционные судебные вердикты. Вот, к примеру, «рецензия» на постановку «Горя от ума» в театре Мейерхольда:
Белинским сказано давно,
Что «Горе от ума» есть мраморная глыба.
А Мейерхольд сумел, чего другие не смогли бы, —
Он мрамор превратил в г..но.
А было и такое. На каком-то диспуте на тему о мещанстве Демьян не сошелся во мнении с А.В. Луначарским по проблемам брака. Они поспорили.
Супруга Луначарского актриса Малого театра Наталья Александровна Сац выступала на сцене под театральным псевдонимом «Розенель». И вот, раскопав в словаре Даля, что розенель — другое название герани, которая наряду с фикусом и канарейкой считалась неизменным атрибутом мещанства, Демьян печатает на первой странице «Правды»:
Законный брак — мещанство? Вот так на!
А не мещанство — брак равнять с панелью?
Нет! Своего рабочего окна
Я не украшу... Розенелью!
Все сходило Демьяну с рук. Он почти официально был возведен в сан непререкаемого главы советской литературы. Литературные подхалимы требовали «одемьянивания» советской поэзии.
И вдруг... Незыблемое, казалось, величие Демьяна с треском рухнуло. А все началось с малозаметного, на первый взгляд, обстоятельства. Что же произошло? Как и почему благоденствующего Демьяна постигла жестокая опала? Причина происшедшей с ним аварии заключалась, несомненно, в том, что в своем глупейшем самомнении, в оголтелом упоении своими успехами он не удостоил вниманием или не придал значения высказываниям Сталина по вопросам исторической науки и преподавания истории в учебных заведениях, а продолжал иронически пренебрежительно, почти издевательски писать о таких событиях, как Крещение Руси, высмеивал былины о русских богатырях и т. п. В частности, написал разухабистый, почти пародийный текст для постановки оперы «Богатыри» в Камерном театре.
Это вызвало неудовольствие Сталина, так же как и пространные стихотворные фельетоны «Перерва», «Слезай с печки», безудержно громившие такие «исконные русские черты», как лень, отсталость, пьянство...
Тут необходимо сказать еще об одном обстоятельстве, несравненно более мелком и незначительном, чем глубокие проблемы русской истории, но которое тоже весьма повредило Демьяну. Дело в том, что в аппарате правительства в Кремле работал один молодой журналист, Миша Презент. Бойкий, остроумный, находчивый, он как-то пришелся Демьяну по душе и стал у него в доме «своим человеком». Запросто приходил, рассказывал городские новости и сплетни, болтал о разных разностях. Этот Миша Презент имел обыкновение вести дневник, куда записывал все события дня и, естественно, все высказывания Демьяна, в особенности, когда поэт возвращался после встреч со Сталиным и был под свежим впечатлением от беседы с Хозяином. Нетрудно догадаться, что это литературное занятие Презента не ускользнуло от внимания тех, кому это было положено. Дневники Презента были изъяты, а их автор очутился за решеткой, откуда больше не вышел... А Хозяин получил возможность прочесть о себе такой отзыв Демьяна: «Не могу видеть, как он обращается с книгами... При мне принесли новые издания и толстые журналы. Так он не берет разрезального ножа, а разрывает страницы своим толстым пальцем. Какое варварство!..» Можно понять страдания книголюба Демьяна, но нетрудно догадаться, что к подобным замечаниям о себе Хозяин не привык...
Вспоминаю, кстати, как в ту же пору я встретился с Демьяном в букинистическом магазине. Едва мы вышли на улицу, как Демьян разразился жалобами на «этого подонка Презента»:
— В какое дурацкое положение меня, мерзавец, поставил! Иду по Кремлю, встречаю Авеля Сафроновича Енукидзе. Смотрит в сторону... Я сразу ему: «Авель, ты что? Поверил?» Он бормочет: «Мало ли что пишут...» А я по глазам вижу, что поверил. А этот подонок написал в своем дурацком дневнике: «Сегодня Демьян сказал: — "Какой непроходимый дурак Енукидзе. Достаточно мне поговорить с ним пять минут, чтобы дико разболелась голова"».
Опера с текстом Демьяна была постановлением ЦК снята из репертуара, а сам Демьян получил сильнейшую партийную нахлобучку. Ему бы тихо принять ее к сведению, деловито признать свои ошибки, но, привыкнув считать себя безгрешным и неприкасаемым, Демьян «полез в бутылку». Забыв, по-видимому, с кем он имеет дело, Демьян написал полное возмущения письмо «знакомому не понаслышке» другу-покровителю. Отдельные места из ответа Сталина стоит привести текстуально. Любопытно, как Иосиф Джугашвили, грузин, строго и убедительно поучает Ефима Придворова, русского, должному уважению к русской истории и русскому народу.
«Тов. Демьяну Бедному.
Письмо Ваше от 8.XII получил. Вам нужен, по-видимому, мой ответ. Что же, извольте...
Вы расцениваете решение ЦК, как «петлю», как признак того, что «пришел час моей (т.е. Вашей) катастрофы». Почему, на каком основании? Как назвать коммуниста, который вместо того, чтобы вдуматься в существо решения ЦК и исправить свои ошибки, третирует это решение, как «петлю»? Десятки раз хвалил Вас ЦК, когда надо было хвалить. Десятки раз ограждал Вас ЦК (не без некоторой натяжки!) от нападок отдельных групп и товарищей из нашей партии... Вы все это считали нормальным и понятным. А вот когда ЦК оказался вынужденным подвергнуть критике Ваши ошибки, Вы вдруг зафыркали и стали кричать о «петле». На каком основании? Может быть, ЦК не имеет права критиковать Ваши ошибки? Может быть, Ваши стихотворения выше всякой критики? Побольше скромности, т. Демьян... И. Сталин«.
Гром грянул. Вскоре после теоретического разбора ошибок Демьяна, политических, исторических, антинародных, аморальных и всяких иных, последовали и оргвыводы. У Бедного был отобран партбилет, его исключили из Союза писателей, отстранили от работы в печати. Разумеется, вчерашние подхалимы, требовавшие «одемьянивания» поэзии, быстренько превратились в свирепых критиков, разносивших в пух и прах его произведения последних лет. Но по тем страшным временам можно было считать, что Демьян отделался легким испугом: ведь не попал ни за решетку, ни за колючую проволоку, а остался в Москве со своей библиотекой. И где-то на втором году Великой Отечественной войны был до определенной степени амнистирован: допущен к работе в «Известиях», где под моими карикатурами, как бывало в 20-х годах, стали печататься его стихотворные тексты. Но подпись под ними была не Демьян Бедный, а другая: Д. Боевой.
Нельзя не признать, что немало неприятных черт было в характере и поведении Ефима Алексеевича Придворова — Демьяна Бедного. Но имя его не следует вычеркивать из истории советской литературы. Это был, несомненно, человек весьма колоритный, своеобразный и по-своему одаренный. Мне хочется закончить рассказ о нем шутливыми строчками Маяковского, написанными на просторах Атлантического океана, когда поэт возвращался из Америки в 1925 году:
Это кит — говорят.
Возможно и так.
Вроде рыбьего Бедного —
Обхвата в три.
Только у Демьяна усы наружу,
А у кита — внутри.
В ту пору уподобление Демьяна киту, учитывая место, на которое его поставили в советской литературе, было достаточно оправданным. Но, как в дальнейшем показала жизнь, приходилось туго и китам...
Примечания
1. Международная организация помощи борцам революции.